- А рисовать умеешь? - спросил учитель озеречка.

- Медведя, волка, лошадь, корову, собаку, курицу и человека, - одним духом выпалил озеречек.

Трудно было Васе учиться, живя в Шуринге, в пятидесяти верстах от родного дома. Брат его уехал, и никто больше к Васе из дому не наведывался. Кормился он милостыней: ходил с корзинкой по избам, спал на лавке или на печи у добрых хозяев - сегодня у одного, завтра у другого.

К тому времени, когда Потапов поступил в училище, общежитие у Кулика было закрыто, и в большие морозы все мы, кому было далеко до дому, каждый раз искали хозяев, которые согласились бы пустить нас к себе на ночлег. Но на следующую зиму открылось общежитие при училище, в одной из комнат на верхнем этаже, и тогда Потапов обосновался там. Обыкновенно он ночевал в этой большой комнате, где стояли только нары, стол и две скамейки, в полном одиночестве. Комната была холодная, сторож не хотел тратить много дров на одного ученика, и ночью, спасаясь от холода, Вася забирался в печь.

Время от времени ему надоедало такое одиночество, и он снова шел на деревню искать добрых хозяев.

В морозные дни Потапов с утра начинал уговаривать ребят из дальних деревень остаться ночевать в общежитии, и вечером в общежитии иногда собиралась веселая компания. Вася кидался за сторожем, разыскивал его и торопил затопить печь, поставить в нее чугун с водой для каши.

Кашу сторож варил нам такую же жидкую, как и Кулик; без хлеба этой кашей нельзя было насытиться, а хлеба нам не полагалось.

- Ничего, ребята, я сейчас сбегаю и принесу, - успокаивал нас Потапов.

Он быстро одевался и, схватив свою корзинку, убегал. Спустя полчаса Потапов возвращался, и в корзинке у него всегда оказывалось несколько больших кусков хлеба.

- Мне люди хорошо подают! - хвалился он?

Покушав жидкой кашицы с хлебом, похлебав кипяточку с солью, мы рассаживались за столом вокруг лампы и чинно принимались за уроки, ожидая появления учителя.

С переходом в старший класс нашим учителем стал Иван Емельянович, совсем не похожий на прежних учителей, державших нас в вечном страхе. О нем по всему уезду шла слава: добрый, не то, что другие - учеников не бьет; если не поняли, объяснит еще раз.

Недаром, придя в старший класс, мы встретили здесь ребят, приехавших к нам из других волостей, где тоже имелись такие же училища.

- Чего так далеко заехали? - спрашивали мы их.

- Потому что здесь Иван Емельянович учит, - отвечали они.

Это были дети богатых родителей; они или жили в Шуринге на квартирах, или приезжали в училище на санях, закутанные в тулупы. В общежитии они не ночевали. Здесь, среди малышей, из старшего класса были только мы с Потаповым.

Зайдя вечером в общежитие и увидя нас, Иван Емельянович спрашивал:

- Ну как, Ломоносовы, ученье идет?

От него мы с Потаповым впервые услыхали о Ломоносове - как он с Белого моря ушел пешком учиться в Москву - и, по примеру Ломоносова, сами надумали, окончив ученье в Шуринге, пойти куда-нибудь пешком, чтобы стать такими же учеными, как Михаил Васильевич; но только никак не могли решить, куда нам идти, - в Москву, в Питер или же в наш уездный город Пудож.

Мы уже проходили в училище историю, географию, знали о многих городах, и все-таки наш Пудож, о котором рассказывали мужики, бывшие в нем на ярмарках, казался нам первым после Петербурга и Москвы городом в России. И Иван Емельянович советовал нам идти в Пудож.

«Вам и до Пудожа-то шагать и шагать», - говорил он.

До Пудожа от нашей деревни было больше двухсот верст.

Подсаживаясь к нашему столу, Иван Емельянович проверял заданные нам на дом сочинения.

- Опять оба начинаете с «однажды»! - укорял он нас. - Я же вам запретил «однажды». Неужели так трудно начать как-нибудь иначе?

- Ох, и трудно без «однажды»! - жаловались мы с Васей Потаповым.

- А надо думать. Давайте-ка думайте - может быть, что-нибудь и придумаете.

Мы обмакивали перья в чернила и принимались изо всех сил думать, с какого еще слова, кроме запрещенного нам «однажды», можно начать сочинение на тему «Летний день в деревне», но никакое другое слово нам в голову решительно не приходило, и в конце концов, Потапов заявлял от лица нас обоих:

- Мы, Иван Емельянович, без «однажды» никак не можем.

- Как это «не можем»?

- Не умеем еще.

- Эх вы, Ломоносовы, думать не умеете! - смеялся Иван Емельянович. - Ну ладно, если одни не умеете думать, давайте думать вместе.

- Давайте! - радостно соглашались мы.

Интересно было думать вместе с Иваном Емельяновичем.

ЛУЧИСТЫЕ ГЛАЗА

Одна наука не давалась нам с Потаповым - чистописание. Мой приятель не мог писать медленно - одну сторону буквы с нажимом, другую без нажима, - он все писал с нажимом и так, что чернила из-под его пера брызгали на мою тетрадку. Я писал не столь быстро, как он, но тоже нажимал излишне старательно, и чернила у меня тоже размазывались и по тетради и по рукам.

В младшем классе за каждую кляксу я получал затрещину или подзатыльник, но так как затрещины и подзатыльники получали все и всем было одинаково больно, меня это не очень огорчало.

В старшем классе все стало иначе.

- А ну-ка, Ломоносовы, дайте ваши тетради, - говорил Иван Емельянович и показывал наши тетради всему классу.

Мальчики в большинстве были такие же мазилки, как и мы с Потаповым, но в старшем классе мальчики уже учились вместе с девочками, а девочки все, как назло нам, подобрались аккуратненькие и прилежные, особенно в чистописании.

Сначала на их «хи-хи-хи - ха-ха-ха» мы не обращали никакого внимания. Подумаешь - девчонки, что они понимают! В нашей деревне одна только Аня, моя сестра, ходила в училище, и над ней все смеялись:

«Девчонка в училище бегает! Грамотная будет нянька».

И верно ведь: два года походила в училище, а на третий год пошла к соседям в няньки.

На переменах девочки, учившиеся в нашем классе, первое время держались особняком; мальчишки презрительно обходили их, будто не замечали. Только сын купца Плешкова, того самого, что подарил мне валенки, толстый увалень с выпяченными губами, иногда от скуки пощипывал девчонок и дергал их за косы.

Мне