приступ ли это, но он уже положил затвердевшую от ярости русалочью руку на ореховую столешницу, бледность прошла, он выплюнул целую очередь смертоносно непререкаемых слов, а вы, сволочи, только и ждете приступа, продолжайте, и они продолжали, но говорили, не слыша друг друга, каждый гадал, что стряслось, отчего он так бесится, шушукались, обсуждали, показывали пальцем, посмотрите, как он удручен, даже за сердце хватается, швы разошлись, шептались они, пополз слух, будто он срочно вызвал министра здравоохранения, и тот обнаружил его сидящим за ореховым столом, а правая рука окоченела, как баранья нога, и он приказал, отрежь ее, кум, униженный своим горьким положением залитого слезами президента, но министр ответил, нет, генерал, такого приказа я не выполню, можете меня хоть расстрелять, сказал он, это вопрос справедливости, генерал, я целиком, от пяток до макушки стою меньше, чем одна ваша рука. Этот слух и прочие слухи о его состоянии все набирали силу, пока он в коровниках разливал норму молока для казарм, видя, как в небе занимается пепельный вторник Мануэлы Санчес, повелевал выгнать прокаженных из розариев, чтобы не заражали своим зловонием розы, подобные твоей розе, разыскивал в доме уединенные уголки, где его никто не слышал, и напевал там твой первый вальс королевы, чтобы ты меня не забывала, пел он, чтобы знала, забудешь – и умрешь, пел он, погружался в трясины комнат, где жили наложницы, ища утоления своей муки, и впервые за долгую жизнь мимолетного любовника отдавался на волю инстинктов, вникал в мельчайшие частности, срывал вздохи с губ самых кондовых бабищ, снова и снова, и в темноте они заливались изумленным смехом, и не совестно вам, генерал, в ваши-то годы, но он прекрасно знал, что его воля к сопротивлению – не более чем попытка обмануться, протянуть время, что каждый скачок его одиночества, каждый сбой его дыхания неумолимо приближает его к знойным двум часам пополудни того неотступного дня, когда он отправился Христа ради вымаливать любовь Мануэлы Санчес в помоечный дворец в твоем жестоком царстве, в твоем квартале собачьих драк, отправился в гражданском, без охраны, в наемном автомобиле, который, пофыркивая, пробрался сквозь дышащий парами прогорклого бензина, простертый в дурмане сиесты город, обогнул азиатский гомон торговых улочек, увидел огромное море Мануэлы Санчес моей погибели с одиноким альбатросом на горизонте, увидел допотопные трамваи до твоего дома и приказал заменить их на новые желтые с дымчатыми стеклами и бархатным троном для Мануэлы Санчес, увидел пустынные купальни на берегу моря для твоих воскресных прогулок и приказал поставить там раздевалки и поднимать флажки разного цвета, означающие капризы погоды, и окружить стальной сеткой личный пляж для Мануэлы Санчес, увидел поместья с мраморными террасами и задумчивыми лугами, принадлежавшие четырнадцати семействам, которые обогатились на его благосклонности, увидел самое большое поместье с вращающимися поливалками и витражами на балконах, в котором я хочу, чтобы ты жила для меня, и поместье в мгновение ока экспроприировали, судьбы мира вершились, пока он грезил наяву на заднем сиденье дребезжащей машины, а потом закончился морской ветер, и закончился город, и в узкие щелки окошек автомобиля ворвался адский гвалт твоего квартала собачьих драк, и он увидел себя со стороны и не поверил и подумал, мать моя Бендисьон Альварадо, посмотри, где я очутился без тебя, смилуйся надо мной, но никто в толпе не узнал безутешных глаз, тонких губ, вялой руки у груди, голоса, каким говорят во сне и каким старик в белом льняном костюме и шляпе надсмотрщика, выглядывая из-за надтреснутых стекол, спрашивал, где живет Мануэла Санчес моего позора, королева бедняков, сеньора, та, что с розой, а про себя в испуге недоумевал, где же ты можешь жить в этом смертоубийстве связывающихся в узлы ощетиненных хребтов, сатанинских зенок, кровавых клыков, шлейфа затихающего воя, поджатого хвоста в этой грызне псов, раздирающих друг друга в клочья на подтопленных улицах, где лакричный аромат твоего дыхания в этом непрерывном репродукторном громе голосов, сука ты позорная, всю жизнь меня терзать будешь, орали пьяницы, когда их вышвыривали из гнусных кабаков, куда же ты запропастилась в этой бесконечной гулянке, где всё про приворотные зелья да про дурман с беленой, про коровяк, про папиросный флажок, про вот такенную колбасину с дырочкой[18], про черный сентаво на чай, в круглосуточном безумии несказанного рая, где обитают Негр Адан и Хуансито Трукупей[19], вот же ж на хрен, где дом, в котором ты живешь, в этом ералаше ободранных стен, желтых, как тыква, c карнизами, лиловыми, как епископские одеяния, с окнами, зелеными, как попугайчики, с перегородками, синими, как мячики, с подпорками, розовыми, как роза в твоей руке, который час в твоей жизни, если эти твари неблагодарные прослушали мой приказ, чтобы сейчас три, а не восемь вчерашнего вечера, как кажется в этом аду, кто ты из тех женщин, что кемарят в пустых гостиных и обмахиваются юбками, развалившись в качалках, и между ног у них от зноя выступает испарина, пока он заглядывает в окна и спрашивает, где живет Мануэла Санчес моей ярости в кипенном платье, украшенном сверкающими брильянтами, и диадеме из чистого золота, которую он подарил ей на первую годовщину коронации, а, знаю ее, сказал кто-то из толпы, этакая грудастая, ага, задастенькая, командовать еще любит, вот там она живет, сеньор, там, в таком же доме, как все остальные, покрашенном вразнос, перед которым кто-то недавно поскользнулся на собачьем дерьме и оставил свежий след ботинка на мозаичном поребрике, бедняцком доме, столь не похожем на Мануэлу Санчес с вице-королевского трона, что трудно было в такое поверить, но все же это был ее дом, мать моя Бендисьон Альварадо чрева моего, дай мне сил войти, мама, потому что это ее дом, он десять раз обошел его кругом, переводя дыхание, трижды постучал в дверь костяшками пальцев, словно трижды вознес мольбу, и ждал в раскаленной тени под козырьком, не понимая, отчего вокруг такой дурной воздух – то ли от солнцепека, то ли от волнения, ждал, забыв даже про свое состояние, пока мать Мануэлы Санчес не открыла и не провела его в прохладную, сумрачную, пахнущую рыбьими очистками гостиную, простую и просторную, как и весь спящий дом, который был изнутри больше, чем снаружи; он осматривал пространство своей слабости с кожаного табурета, куда его усадила мать Мануэлы Санчес, а сама пошла будить ее после сиесты, увидел стены с застарелыми потеками от давних дождей, ломаный диван, еще два табурета с кожаными сиденьями, пианино без струн