Шрифт:
Закладка:
Мстительная радость вспыхнула в глазах старика. Лицо Таджа, напротив, потемнело от обиды, но он сдержался и, отступив на несколько шагов от трона, громко объявил:
— Государыня, явился Омар Хайям[14], сын палаточника. Он хочет говорить с тобой.
— Для сына палаточника он хочет слишком много, — также напоказ отвечала Туркан. — Но милость наша беспредельна. Пусть войдет.
Зашелестело в воздухе многократно повторенное «Хайям, Хайям!», и все головы обернулись к входу. Вытянув шеи, Фило и Мате застыли в напряженном ожидании. Сейчас они увидят одного из тех, кого так долго искали. Но что это? На пороге появляется хорошо знакомая фигура в потертом халате и стоптанных туфлях. Он?! Быть не может! Так, значит, они все время беседовали с самим Хайямом? С которым же из двух? Для поэта он слишком хорошо знает математику, а для математика — поэзию… Впрочем, разбираться не время: он уже у помоста.
— Лучезарная, — говорит он, кланяясь, — Хайям принес тебе частицу самого себя: книгу, которую писал много дней.
«Так вот что было у него в узелке», — разом подумали филоматики.
Как ребенка, на вытянутых ладонях, Хайям протягивает рукопись Туркан, но та даже не дотрагивается до нее, и подношение принимает Кара-Мехти.
— Благодарствуй, — говорит Туркан небрежно. — Как называется твоя книга?
— «Науру́з-наме́», лучезарная.
— Науруз — древний праздник Нового года. Стало быть, твоя книга о празднике. Это хорошо.
— Государыня любит праздники, — подобострастно замечает Кара-Мехти, и в зале возникают чуть слышные смешки.
— Моя книга не заставит тебя скучать, лучезарная, — продолжает Хайям. — В иных главах ты найдешь немало преданий и забавных историй, связанных с Наурузом. Другие побудят тебя задуматься.
— Государыне незачем думать, — угодливо перебивает Кара-Мехти. — Для этого есть у нее верные слуги.
И снова тихие, полузадушенные смешки. Тадж багровеет. Туркан нетерпеливо поводит плечами.
— Из моей книги, лучезарная, ты узнаешь о том, как праздновали Науруз в Иране в языческие времена, — невозмутимо продолжает Хайям, — и какие изменения производили в солнечном календаре цари, жившие до нас. Я рассказал в ней также о новшествах, введенных мною в солнечный календарь по воле покойного султана, великого Малик-шаха (да будет благословенно имя его!); о том как возвращены были шестнадцать суток, упущенные из-за царившего доныне беспорядка в проведении високосов, и что удалось мне сделать, дабы календарь наш не отставал от солнечного года впредь.
— Так вот чем собираешься ты развлечь государыню! — снова выскакивает Кара-Мехти. — Перечислением своих заслуг. Для этого написал ты свою книгу?
— Я написал ее, чтобы сохранить историю Науруза для потомков. Ибо слово без пера — что душа без тела. Слово же, запечатленное пером, обретает плоть и остается навечно. Великие владыки, — Хайям особенно напирает на слово «великие», — великие владыки высоко ценили владеющих пером. Ибо именно с помощью пера создаются законы и поддерживается порядок в государстве. Халиф Мамун сказал: «Да благословит аллах перо! Как может голова моя управлять страной без пера? Слово, начертанное пером, обретает крылья и облетает землю!» Об этом ты также прочитаешь в моей книге, лучезарная. И еще ты узнаешь из нее о мудрых властителях Ирана, которые отличались великодушием и всегда покровительствовали ученым. Они высоко ценили хорошую речь и горячо содействовали возведению новых зданий. И если один царь умирал, не закончив начатого, то сын его или преемник считал своим долгом довести постройку до конца. Если же кто назначал слуге своему жалованье, то уже не отбирал его, а выдавал в положенный срок без напоминаний…
Он говорит, и деланное равнодушие постепенно покидает Туркан. Она беспокойно ерзает на троне.
— Я вижу, ты пришел поучать меня, Хайям, — произносит она хрипло.
Хайям протестующе поднимает руку.
— Смею ли я поучать правительницу сельджуков? Нет, я не поучаю, я требую!
Все дружно ахают. Неслыханно! Он требует?! Требует!!! Туркан вне себя ловит воздух ртом. Кара-Мехти застыл в позе священного негодования. Музаффар схватился за голову. Только лицо Абу озарено бесстрашным восторгом.
Хайям с еле заметной усмешкой обводит глазами зал и спокойно продолжает:
— Прости мне мою дерзость, государыня. Но разве не сказал пророк: «Требуйте всё, что вам нужно, у прекрасных лицом!» Прекрасное лицо — источник добра и радости. А есть ли на свете лицо, прекраснее твоего, лучезарная?
Туркан закусывает губу: этот Хайям играет ею, как кошка мышью! Она могла бы уничтожить его — стоит только хлопнуть в ладоши. Но это наверняка вызовет волнение и пересуды. А о ней и так болтают много лишнего… Нет, видно, придется повременить.
— Чего же ты требуешь у моего прекрасного лица? — вопрошает она с недобрым спокойствием.
— Я жду, что ты вновь откроешь обсерваторию, основанную Малик-шахом и закрытую по твоему указу. Уверен, ты не сделала бы этого, государыня, если бы знала, какую обиду наносишь памяти супруга и какой урон науке.
Туркан не выдерживает. Куда делось ее напускное величие!
— Скажите пожалуйста! — визжит она. — Я нанесла урон науке! А может, это наука обокрала меня? Не ты ли восемнадцать лет доил нашу казну? Не ты ли убеждал султана, что работаешь над новым календарем, а сам бражничал и сочинял мерзкие стишки? Бездельник, дармоед — вот ты кто!
— И безбожник! — подхватывает Кара-Мехти. — Да, да, безбожник. Ты не соблюдаешь постов. В прошлый рамаза́н[15] ты ел шашлык задолго до наступления темноты. Мне все известно!
Старик брызжет слюной. От злости язык не повинуется ему, и вместо «рамазан» у него получается «рамажан». Это очень смешит маленького Махмуда: он звонко хохочет, заглушая сдавленные, трусливые смешки по углам. Хайям изучает звездочета с брезгливым интересом.
«Сейчас он ответит ему стихами», — думает Фило.
Так и есть!
Я в рамазан объелся шашлыком, —
Невольный грех: так сумрачно постом,
Так на душе невыносимо хмуро…
Я думал — ночь, и сел за ужин днем.
В зале ропот: это уж слишком! Мудрость мудростью, а благочестие благочестием.
— Богохульник! — кричит Кара-Мехти. — Ты похваляешься, что изучаешь устройство Вселенной. Но
