В дополнение к казеровским, я также прослушал лекцию «Тоталитарный контроль государства и правовых институтов», но пропустил другую, «Тоталитарный контроль культуры». К счастью, семинары не были сосредоточены только на проклятом слове на букву «Т». Иринг Фетчер, приглашенный лектор из Франкфуртского университета Гёте, рассуждал о «Трех исторических концепциях Гегеля и Маркса». Собственный оксфордский преподаватель Бернард Радден рассказал нам о «Семейном праве в Советском Союзе», а Алек Ноув приезжал из Глазго прочесть лекцию об «Изменениях советского крестьянства». Наконец, некий Моше Левин, недавно назначенный на должность преподавателя в Бирмингемском университете, прочитал доклад «НЭП, 30-е годы и политика экономических реформ», тема которого легла в основу его книги, изданной несколько лет спустя. В то время я мало что знал об этом смелом человеке с блеском в глазах, но вскоре это изменилось.

Строго говоря, я не знал общего контекста, в котором существовали эти люди, и не мог вполне оценить то, что они могли предложить. Возьмем лекцию о радикальном пацифисте Вилли Мюнценберге, который помогал Ленину в Цюрихе во время Первой мировой, присоединился к германским спартаковцам после войны, основал Международную рабочую помощь, возглавлял другие финансируемые Коминтерном начинания 1920-х и начала 30-х годов, порвал с Москвой в конце 1930-х и умер в 1940 году во Франции, спасаясь от нацистов. Мы узнали о нем от Бабетт Гросс, которая прочла свою лекцию на немецком языке с сильным акцентом. Но знал ли я, что Гросс была гражданской женой Мюнценберга? [Gross 1974].

Приходило ли мне в голову, что за все те два года, что я посещал семинары, кроме нее я не видел ни одной другой женщины-лектора? Вряд ли. Не то чтобы я корю себя за это, но хочу подчеркнуть, как вещи, которые станут важными в будущем и которые сегодня настолько очевидны, едва ли влияли на наше сознание в то время.

Когда дело дошло до выбора темы диссертации, мои рассуждения мало были связаны с этими семинарами или моим руководителем Гарри Шукманом. Сначала мне пришла в голову идея политической биографии Григория Зиновьева, одного из близких соратников Ленина, который был председателем Исполкома Коммунистического интернационала и ленинградской партийной организации в 1920-е годы, пока не вступил в конфликт со Сталиным. Вполне вероятно, что эта идея подпитывалась работой Стивена Коэна о Бухарине, товарище Зиновьева, со временем тоже объявленном врагом. Тем не менее она не выдержала критики, когда однажды вечером после ужина в комнате отдыха первокурсников я поговорил с Чименом Абрамским (1916-2010). Абрамский, как и Моше Левин, еврей из Восточной Европы, не занимал официальных постов ни в Колледже Св. Антония, ни в каком-либо другом оксфордском колледже, но я часто видел, как он вел серьезные беседы как с профессорами, так и со студентами[48]. При той нашей встрече он, должно быть, спросил меня, о чем я собираюсь написать, и я назвал свою тему. «Не стоит труда, – сказал он. – Зиновьев – мужик недостойный. Кроме того, – добавил он, – вы не сможете получить архивные материалы о нем в Москве». Не помню, что еще он говорил, но этого было достаточно. Надо было искать другую тему.

К счастью, незадолго до этого разговора я прочитал книгу Георгия Каткова «Россия, 1917 год: Февральская революция» (1967) [Катков 2006]. Катков (1903-1985) преподавал в Св. Антонии, но ушел на пенсию за несколько лет до моего поступления. Он олицетворял собой типичного консервативного историка, обвинял масонов, либералов и, в частности, Александра Керенского в том, что тот сверг старый режим и проложил путь ненавистным большевикам. В книге приводилось достаточное количество ссылок, чтобы пробудить у меня интерес к гражданской организации, созданной во время Первой мировой войны либералами для увеличения армейских поставок и, не случайно, увеличения прибыли капиталистов-промышленников. Эта организация, Центральный военно-промышленный комитет (ВПК), стала темой моей диссертации. Причиной тому было несколько вещей. Во-первых, никто до тех пор не удосужился об этом написать, кроме нескольких советских историков, чьи взгляды должны были соответствовать установленным марксистско-ленинским лекалам[49]. Во-вторых, архивные материалы имелись в изобилии, а поскольку эта тема не выходила за рамки 1917 года, они были доступны иностранным ученым. В-третьих, изучение организации, созданной российской буржуазией, или, как я ранее говорил, торговопромышленным классом, для поддержки военных усилий, имело значение для современности. Могу почти точно по памяти процитировать вступительный абзац диссертации:

Война – это ужасная вещь, но также и ужасно прибыльная вещь. Она может сплотить нацию перед лицом внешнего врага; она может уничтожить этого врага как конкурента в борьбе за экономическое процветание; она может стимулировать промышленность и новые процессы производства, и по всем этим причинам она может открыть путь к политической власти для тех, кто пожелает ей служить.

Наконец, для содействия межклассовому сотрудничеству ВПК спонсировали группы рабочих, что, несомненно, было обречено на провал в условиях растущих классовых противоречий, и именно этот факт следует доказать, думал я.

Я воображал, что буду обличать сторонников вьетнамской войны, показав, как в прошлом провоенные усилия дали обратный эффект. Что касается меньшевистских рабочих групп, то я был рад возможности показать, как они себя дискредитировали, контактируя с буржуазными политиками и промышленниками, как это делал Джордж Мини и другие антикоммунистические профсоюзные лидеры в Соединенных Штатах в 1960-1970-х годах. Таким образом, вдохновленный, в декабре 1971 года я поехал для сбора информации в Париж, именно в Париж, потому что там в библиотеке Bibliotheque de Documentation Internationale Contem-poraine (BDIC, Библиотека современной международной документации) имелись тиражи российских газет за годы Первой мировой войны. В отсутствие оцифровки другого способа получить к ним доступ не было, ну и, кроме того, Париж есть Париж. С любовью вспоминаю эту поездку. Мой французский достиг своего пика, и я чувствовал себя совершенно комфортно, общаясь с людьми. Мне нравилось ехать на поезде в Нантер, очаг студенческого радикализма в мае 68-го года, и проводить весь день, изучая старые хрупкие страницы «Биржевых ведомостей», «Утра России» и других газет времен Первой мировой. В квартире, где я остановился (любезно предоставленной коллегой Антонианом), царила такая атмосфера, что я представлял, как в коридоре сталкиваюсь с Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом или Эрнестом Хемингуэем.

Однажды в метро я случайно встретил Моше Левина, который возвращался из Нантера. Я помнил его по лекции в колледже Св. Антония, прямо там, в вагоне метро, ему представился и получил приглашение поужинать у него вблизи Пляс Пигаль. Как я узнал позже, будучи у него в Филадельфии, Моше любил изображать щедрого хозяина, и он меня определенно очаровал. Замкнутость Св.