Мой разрыв с Мелейн прервал это очаровательное и безусловно вольготное существование. В порыве ярости и ненависти к себе я нанес себе рану, сдавив бутылку так сильно, что она разбилась и глубоко порезала левую ладонь. Безутешный в своем горе, в конце первого семестра я улетел обратно в Штаты, чтобы провести месяц с родителями. Они временно переехали в Уэстборо, штат Массачусетс, куда по работе был направлен отец. Мне пришлось съехать с Винчестер-роуд, и, вернувшись на весенний («Троицын») семестр, я поселился на улице Сен-Бернар, узкой и извилистой, идущей от другой стороны колледжа к рабочему району Иерихон. Здесь я жил этажом ниже Габи, который, несколькими годами ранее приехав из Израиля, достаточно хорошо устроился. Больше ни у кого из моих знакомых не было машины и телевизора. Мы проводили вечера, смотря серии «Летающего цирка Монти Пайтона», реже – ездили на его десятилетнем «фольксвагене» в Грейт-Тью и другие, до крайности изящные, деревушки Котсуолдса. Нас крепко связало то, что мы оба неловко чувствовали себя среди старших студентов, а также общий интерес к русской истории и классической музыке (в случае Габи интерес подкреплялся его опытом игры на кларнете).

Что подпитывает дружбу? Мы с Габи дружили еще много лет после того, как разъехались. Но потом она сошла на нет. Исчезли ли прежние узы под натиском возникших различий в политических взглядах и культурных вкусах? Или это просто случайность – после первой поездки в Израиль в 1970 году я никогда не отваживался поехать туда снова, а когда мы с Габи встретились в один из его нечастых приездов в Штаты, в том числе во время поездки в Ист-Лансинг, которую я помог организовать, нам не удалось преодолеть неловкость, возникшую в наших отношениях. Напротив, моя дружба с Ивом Шарби, который приехал из Парижа писать диссертацию по истории французской демографической теории, с годами только крепла. Ее не нарушила даже чрезвычайная общительность Ива: это навык, как он однажды объяснил, без которого не мог бы обойтись приехавший во Францию из Туниса еврейский мальчик шестнадцати лет без каких-либо связей. Многие Сигельбаумы пользовались гостеприимством его и его жены Вероники, и я несколько раз принимал Ива у себя в Ист-Лансинге.

Гораздо позже возникла дружба с Марией (Меной) Филоменой Моникой из Португалии, которая написала диссертацию по социологии, а затем вернулась на родину, чтобы занять должность в Лиссабонском университете. Эта потрясающе привлекательная женщина, всего на четыре года старше меня, но намного опытнее в жизни, меня просто поразила. Когда мы встретились, у нее были муж (с которым они уже почти расстались) и двое детей, о которых заботилась ее зажиточная набожная католическая семья в Лиссабоне. Хотя она никогда не отвечала мне взаимностью, она, по крайней мере, терпела мои знаки внимания, тем временем выстраивая теплые, пусть и платонические, отношения с Габи. Как она написала в своих мемуарах, у нее было довольно много поклонников, каждый из которых превосходил другого (и, конечно, меня!) в учтивости [Monica 2005]. Я потерял связь с Меной после того, как покинул Оксфорд, и увидел ее снова только через тридцать пять лет, впервые приехав в Лиссабон. После этого мы начали переписку, которую я ценю за взаимную откровенность и привязанность.

Привилегированное, в сущности роскошное, существование, которое я вел в Оксфорде, включало и занятия спортом – видами как знакомыми, так и незнакомыми. Я никогда бы не тратил время на футбол, игру, правила которой я едва знал, если бы меня не обманул Роджер Бру, англичанин, который изучал Латинскую Америку.

Вот как мы поговорили как-то вечером в комнате отдыха первокурсников:

РОДЖЕР: Льюис, ты в баскетбол играешь?

ЛЬЮИС: Ну да.

РОДЖЕР: Мы собираем команду, и нам нужен кто-то, кто умеет прыгать, кто-то с сильными руками.

ЛЬЮИС: Согласен.

РОДЖЕР: Класс! Будешь голкипером в нашем футбольном клубе. ЛЬЮИС: А?

Навряд ли я сыграл больше пары игр. Думаю, мы проигрывали, но не расстраивались[42]. Теннис мне был роднее, и впервые в жизни я мог играть на травяных кортах в близлежащих университетских парках, бесплатно, когда бы я ни захотел и смог убедить кого-нибудь поиграть со мной. Я нашел добровольного партнера – Дика Менакера, еще одного племянника Пита и Энге, который учился на курс старше в Колумбии, а потом в Оксфорде. Дик играл в одиночных играх в Колумбии, надев специальное приспособление на протез правой руки, чтобы подавать мяч. Он играл яростно и более чем умело, и тот день, когда мне удалось победить его на этих прекрасных университетских кортах, возможно, стал кульминацией моей карьеры теннисиста. Когда дело доходило до политики, Дик не был похож на своих дядей. Он был сторонником либерализма, который я инстинктивно отвергал за пренебрежение социальной несправедливостью и излишние опасения по отношению к коммунизму. Либералы были у власти не только в Вашингтоне, но и в научных кругах, в судах и в корпоративной Америке. Дик, студент-юрист в Оксфорде, казалось, слишком хотел присоединиться к «правящей элите» Ч. Райта Миллса. Если подумать, я благодарен Дику и его коллегам, потому что они помогли мне лучше понять себя. Они заставили меня понять, что я не мог бы вписаться в их круг.

Но почему же я выбрал Оксфорд, прямую дорогу в истэблишмент? Помимо стипендии Келлетта, я отправился в Оксфорд, чтобы сбежать от политологии и из Соединенных Штатов. Когда выяснилось, что я могу продлить свою магистерскую программу, чтобы получить степень доктора философии, PhD (или DPhil, как выражаются британцы), по окончании двух оплаченных стипендией лет я решил остаться и начал искать дополнительное финансирование из Оксфорда. Я получил ежегодно возобновляемый кредит, который покрывал плату за обучение, и еще немного оставалось. Я всегда предполагал вернуться в Штаты после получения степени, но иногда задумываюсь, насколько отличались бы мое высшее образование, самосовершенствование (то, что немцы называют Bildung) и последующая карьера, если бы я уехал в Беркли, Принстон или куда-нибудь еще.

Здесь уместно будет привести воспоминания Шейлы Фицпатрик[43] о ее «аспирантских» годах и отметить то, как похожи были наши пути, хоть мы и двигались в противоположные стороны [Fitzpatrick 2014]. Шейла начала в Мельбурне, затем отправилась в Колледж Св. Антония в Оксфорде, после чего она получила должность в Колумбийском университете. Я начал с Колумбии, получил степень в Колледже Св. Антония, а затем, примерно семь лет спустя, начал преподавать в Мельбурне. Хотя у нас был совершенно разный опыт и темперамент, мы оба чувствовали неловкость по отношению к