Шрифт:
Закладка:
– Моя все помнит, – проникло в уши задыхающемуся, – моя болшой обида, началник!
Додя ловил воздух ртом как рыба, пучил глаза и ничего не понимал. Поначалу он брыкался, а потом и брыкаться перестал – ноги спутали, связали чем-то.
Вместе с таким же спеленутым Кукой Разумником их прислонили к обросшей мхом стене-развалине, ослабили удавки. Додя долго дышал, ничего не соображая, сипя и хрипя. А потом вдруг увидал прямо перед собой круглую улыбающуюся харю в надвинутой на уши тюбетейке.
– Ты нэ Кабан, – сказала харя с расстановкой, – ты шакал! И Кука твоя – шакал!
Это было невероятно, Додя с трудом узнавал в разъевшейся харе односельчанина, паломника и правдоискателя Мустафу. Мустафа отпустил усы серпом к подбородку и налился нутряным жиром. Но он был не один, еще трое таких же дюжих мужиков в халатах и тюбетейках восседали перед несчастными пленниками и прожигали их насквозь темными и недобро поблескивающими глазками. Додя Кабан понял – Мустафа нашел своих, значит, будет «обиду мстить» и «ордой идти». И ничего не попишешь, имеет право – демократия, как было напророчено, самоопределение и независимость!
– Хороший ты мужик, Мустафа, – заюлил Доля, – я всегда в тебя верил! Ты сам знаешь, души я в тебе не чаял и никогда не обижал. Ты, небось, меня с Доходягой перепутал? Так этот придурок потерялся куда-то…
– Моя нэ путала, – сказал Мустафа отрешенно, – моя твоя рэзать будэт, как барана!
Трое других важно, с достоинством закивали, они явно тоже собирались «рэзать» Додю Кабана, а заодно с ним и дрожащего, потерявшего со страху голос Куку Разумника.
– Ты чего, Мустафа, родимый, мы ж с тобой последний кусок делили, одну Лярву… Я ж к тебе как к брату! Лицо у Мустафы скривилось – горько и страшно.
– Брату, говорышь? Моя тэбэ мэншой брата будэт, так говорышь?! Однако, сволач твоя, коричневый сволач и красный! Обмануть моя хочэшь? Плохо хочэшь! Будэм рэзать, пажалуста!
Рядом дико охнул и замолк Кука Разумник. Додя скосил глаза – один из сидевших дотоле распарывал Куке, уже бездыханному, брюхо, освежевывал его. Двое других глотали слюнки, ждали и алчно поглядывали на Додю.
– Не надо, брат, друг, – заверещал тот заполошно, по-бабьи, – не надо-о-о!!!
– Нада! – процедил Мустафа.
И огромный кривой нож вонзился в открытое горло Доде Кабану.
Мустафа долго, не щурясь и не моргая, глядел на дергающееся в агонии тело. Потом подтянул к себе за конец Додин шарф, который был примотан к древку и служил последние дни паломникам флагом, обтер об это знамя молодой демократии свой тесак, а само знамя отшвырнул в груду помоев.
Тем временем Доходяга Трезвяк прятался за одним из огромных чугунных шаров. Он давно вынашивал мысль подкараулить бывшего поселкового сумасшедшего и поговорить с ним начистоту. Доходяга видел собственными глазами, что каждый из паломников нашел в городе какую-то свою правду, но сам он, как и был, оставался «фомою неверующим». Да и почему, собственно, он должен был верить на слово всяким там бубам и прочим болтунам.
Наконец счастливый миг настал.
Доходяга уже стоял у подножия трибуны, когда обессиленный пророк, свалился с нее, угодив прямо в подставленные носилки. Два обормота с тупыми и осоловелыми лицами поволокли носилки к дыре, что вела внутрь одного из шаров. Рядом с ними вышагивал невзрачный тип в сером. Тип был совсем не страшный, и потому Трезвяк бросился вдогонку, благо их разделяло всего три-четыре шага.
– Буба! – выкрикнул он, шалея от собственной смелости. Невесомое тело вздрогнуло и ожило, повернуло вихрастую, конопатую и безухую голову к наглецу, посмевшему нарушить покой проповедника и глашатая. Немой вопрос застыл в косых, сходящихся к переносице глазах.
– Буба, – повторил Трезвяк глуше, начиная робеть не на шутку, – ведь ты же Чокнутый?!
– Чего он там мелет! – возмутился человечек в сером.
– Вот приидут судьи, – пробормотал в полузабытьи обессиленный мессия, – и врежут этому обалдую Трезвяку по мозгам, аки псу смрадному и бездомному!
– Признал! – обрадовался Доходяга, заглянул в глаза серому. – Вы слыхали, он же признал меня! Сам пророк признал меня!
– Дурдом какой-то, – в изнеможении выдохнул серый пристебай.
Носилки протащили в дыру, лязгнула ржавая решетка. Но Трезвяк успел проскочить внутрь, держась за самый край носилок и безотрывно глядя на Бубу.
– Вышвырнуть вон! – приказал серый, когда заметил незваного гостя.
Обормоты послушно поставили носилки, чуть не выронив Бубу. И пошли с кулаками на несчастного Доходягу. Тот затрясся, встал на колени и воззвал к серому истово:
– Я ж за правдой пришел!
Обормоты оглянулись на шефа, ожидая дополнений к приказу.
– Щас будет тебе правда, недоумок! – зловеще прошипел тот. И тихо спросил каким-то проникновенным и властным голосом, от которого у Трезвяка на голове волосы дыбом встали: – Чей агент? На кого работаешь?!
Трезвяк растерялся, побледнел, закатил глаза и бухнулся лбом о заросшие грязью доски пола – слов для объяснений и оправдываний у него не было, оставалось лишь выказывать свою покорность.
– Отвечать!!!
Трезвяк со страху обмочился и окончательно потерял дар речи. Его бы и вышвырнули вон, но в эту минуту из-за спины серого выявилась пошатывающаяся фигура Бубы с бутылкой в руке.
Эдуард Якубовский
Амазонки
Для древних греков амазонки были вполне реальными людьми. Не менее реальными, чем для нас нынешние жители Судана, Эфиопии, Лаоса. С самых ранних лет ребенок слышал рассказы, в которых великие герои Греции встречались с амазонками, воевали с ними и если и побеждали, то с большим трудом. Величайшим из великих и в этих боях был Геракл, сын Зевса – верховного бога Эллады.
Напомним, что по своей «земной линии» Геракл был внуком царя Микен, выдавшего свою дочь Алкмену за Амфитриона. Молодую женщину увидел Зевс, влюбился и однажды, приняв облик Амфитриона, пришел к ней. Алкмена родила близнецов, одним из них был сын Зевса – Алкид, позже названный прорицательницей Гераклом.
Супруга Зевса – Гера явно не поощряла увлечений своего мужа. Эта нелюбовь распространилась и на его сына от земной женщины. Вот почему такой нелегкой выдалась судьба Геракла.
С амазонками связан девятый подвиг героя. Но сначала хочется сказать о седьмом. О том самом, когда Геракл добывал для Эврисфея критского быка. Это неуемное
