Возвратим раскаленный чердак –

этот узел и шрам бельевого струенья –

к средоточию света вернем, к белой точке исхода.

Нематерчат и нематерьялен очаг

синевы среди стен, и растенья –

не люди – здесь дышат на стеклянную воду.

Пусть недолго – дышали одним

возрастающим в яркости ультрамарином!

Цвет разбит, и повсюду чешуйки его и осколки.

Лето выпито. Глаз опустел. Возвратим

по частичкам хотя муравьиным,

по нитке холста, по иголке

просветленную оптику лет.

В самом фокусе вспыхнут кристаллы далекие замков,

гиацинт – город Босха и город Альтдорфера – айсберг.

Но чердак добела разогрет.

Душно дышится. Уголья-крыши сквозь рамку

(не картины) окошка. Предместия райских

сфер. Верховный этаж. Но вернись!

Кто-то ходит, грохочет по жести ребристой,

кто-то смотрит снаружи сюда: синей ткани

лоскут на полу. Мастерская Мираж.

По венозной, по мертвенной кисти артиста

серебрятся капли, стекая…

Май – июнь 1973

Встреча

Теперь все чаще чувствую…

И. Б.

Все чаще встречаю на улицах (обознаюсь)

уехавших так далеко, что возможно

о них говорить, не скрывая неловкую грусть –

как мы говорим об умерших: и бережно, и осторожно.

Все чаще маячат похожие спины вдали.

А если вглядеться, то сходством обдаст, как волною.

И страх тошнотворен при виде разверстой земли –

своих мертвецов отпущаеши, царство иное?

И море и суша, добычу назад возвратив,

издохшими пятнами краски заляпали глобус,

чьи все полушарья для здешнего жителя – миф

о спуске Орфея за тенью в античную пропасть.

Куда же уводишь меня, привиденье, мелькнув

в апраксинодворской, кишащей людьми галерее,

где хищницы-птицы в лицо мне нацеленный клюв

и страха разлуки и страха свиданья острее.

Маячу в толпе, замирая… А рядом орет

и хлещет прохожих крылом аллегория власти.

Все чаще ловлю себя, что составляю народ,

уже нереальный – еще не рожденный… по счастью.

И падаю в шахту, пробитую в скалах, не сам

вослед за ушедшим – но центростремительной силой

толкаем узнать, каково ему, смертному, там,

у центра земли, за границей, точней, за могилой!

1973

«Который человек не чувствовал родства…»

Который человек не чувствовал родства

с оторванной ладонью клена,

испепеленной по краям?

Из недр иного существа

который человек не взглянет удивленно,

осенним солнцем осиян?

Для просветления достаточно упасть,

и тлеть, и корчиться, как листья под ногами,

и каблуком – на собственную кисть!

Который человек – страдательная часть

взметнувшегося ветра убеганья –

откликнись или обернись!

Чем хочешь обернись, но только не собой –

трамвайным ли стеклом, известкой ли ущербной

или осколком кирпича…

Я пасынок природы городской.

Я падающий сквер средь падали и скверны.

Я – пыль заблудшего луча!

На севере души зеленым жить грешно.

Деревья мокрые покрыли мостовую –

но плоско им, наверное, расти…

Который человек – он кончился давно,

оставив сад и сырость остальную

и дуновение пути.

Октябрь 1972

«Не без лукавства – не бойся – не без лекарства…»

Не без лукавства – не бойся – не без лекарства

каждая боль – но подарок небесных долин,

где серебрится, волнуясь, небесная паства,

где одинокий Пастух от растения неотделим,

от разрастанья ветвистого дерева-звука…

Дудка простая! ты саженец влажной земли –

произрастаешь из губ не без боли. Но дольше продли

тень свою, музыка. Пусть не кончается мука

дерева жизни, обнявшего нас многоруко,

дерева, где мы и тяжесть, и смысл обрели!

Не без улыбки – подумай – не без укора:

всякая скорбь не умеет замкнуться собой,

всякое дерево крика становится рощицей хора.

Овцы теснятся к подножью горы голубой.

Март 1973

«Ты говоришь об истоках. Я верю…»

Ты говоришь об истоках. Я верю.

Деревья, как реки,

впадают в зеленое море устами –

глагольные связки

между землею и небом.

Оже глаголеши!

Логос расширенно дышит.

На четырех элементах столешница-слово

держится. На деревянных подпорках.

Шитая золотом скатерть.

Сад ли? Дощатые длины?

Цветущая стружка все тоньше.

Колышки вбиты. Устроено место для пира.

Нелюди вышли. Деревья приходят, садятся.

Ведра, полные ягод.

Празднуем. Лопнуло солнце в стакане.

В сплетении солнечно-спелом

веток (о чем ты?) пульсирует, мечется слово.

Мне далеко, – я сказал и прибавил,

что молчалось, но пелось.

Ломкая жизнь, отойди! говорят об истоках.

Ровно бескостная жидкость

меня пронизала – смешалась

с чудом дыханья животным.

Восстану – внемлю и вижду!

Весна 1973

Комнатное растение

Паранойя цветов. Запрокинуты головы. Пар

лепестки ледяные окутал.

Но проснись проступающим утром,

свесив ноги с простуженных нар, –

в подоконник упрешься, в качанье

черных лопастей-листьев,

над землею замрешь безначальной,

над горшечною глиной повиснув.

Я бы сгрудился в горстке с золою,

но смешали с полетом спросонья,

и лечу над горчичной землею,

что горчичник, горю над ладонью.

Ты летишь? Просыпаюсь и комкаю простынь. В окно

входят длинные казни растений.

Я бы – сломанной ветки мгновенней!..

Словом, тихо в лечебнице, лампочкой озарено.

Знаешь, Божьей травы корневище

так во сне и кричит или с койки

на пол падает, под полом рыщет

и летает, летает. И в лампу, в осколки!

Я бы врос головою в подушку,

с нарастающим кашлем срастился,

где зеленые зубы вгрызаются в кружку,