— Может быть, отложим? — спросил я.

— Нет, я разойдусь, — ответил он. — Знаете, давайте сначала нарежем бумагу. Я давно собираюсь это сделать. Почему-то эта бумага не дает мне покоя.

Недавно кто-то подарил Ильфу добрый пуд бумаги, состоящей из огромных листов. Мы брали по листу, складывали его вдвое, разрезали ножом, потом опять складывали вдвое и опять разрезали. Сперва мы разговаривали во время этой работы (когда не хотелось писать, всякая работа была хороша). Потом увлеклись и работали молча и быстро.

— Давайте, кто скорей, — сказал Ильф.

Он как-то ловко рационализировал свою работу и резал листы с огромной скоростью. Я старался не отставать. Мы работали, не поднимая глаз. Наконец я случайно посмотрел на Ильфа и ужаснулся его бледности. Он был весь в поту и дышал тяжело и хрипло.

— Не нужно, — сказал я, — хватит.

— Нет, — ответил он с удивившим меня упрямством, — я должен обязательно до конца. Он все-таки дорезал бумагу. Он был все так же бледен, но улыбался.

— Теперь давайте работать. Только я минутку отдохну…

Вскоре наступил конец. Ильф лежал на своей тахте, вытянув руки по швам, с закрытыми глазами и очень спокойным лицом, которое вдруг, в одну минуту, стало белым. Комната была ярко освещена. Был поздний вечер. Окно было широко раскрыто, и по комнате свободно гулял холодный апрельский ветер, шевеливший листы нарезанной Ильфом бумаги. За окном было черно и звездно».

Как говорили древние, и слепой однажды попадает в цель. У Петрова невольно получился гениальный текст, настоящее украшение хрестоматии русской литературы 20 века. Два советских бездаря лихорадочно рвут бумагу — «темпы! темпочки!! даёшь!!!», — готовясь что-то писать. А писать нечего. Ничего не было, нет, и не будет. Резаная бумага, пустое окно, дурная бесконечность бессмысленной и бездарно прожитой жизни. Может быть, перед смертью стоит остановиться, посмотреть в окно, напоследок подумать. Нет: вжик-щелк, вжик-щёлк. Производство.

"Чугунная поковка,

Твёрдая фреза,

Синяя спецовка,

Чёрные глаза.

Чёткие движенья

Умелых рук,

В ящике деталей

— Тысяча штук.

Петров незадолго до своей смерти написал:

«Меня всегда преследовала мысль, что я делаю что-то не то, что я самозванец. В глубине души у меня всегда гнездилась боязнь, что мне вдруг скажут: «Послушайте, какой вы к черту писатель: занимались бы каким-нибудь другим делом!»

А псевдоним И.А.Ильфа — «И.А.Пселдонимов». Это фамилия героя «Скверного анекдота» Достоевского.

Слово с не овладевшим им творит злую шутку. Пишущий дилетант не понимает символического пространства создаваемого им текста, и не может развить или нейтрализовать порождаемые им символы. Он жертва.

ЧТО НЕОБХОДИМО ЗНАТЬ О МИХАИЛЕ БУЛГАКОВЕ — 4

1927 год. Сотрудники редакции «Гудка» в ресторане ВЦСПС. В центре подпер голову Олеша, со стаканом Катаев, между ними Петров. Крайний слева брат Ильфа «Маф», он же «Мифа» и «Миша Рыжий». Вспоминая эпоху, Брюс Локкарт писал, что внешне левая интеллигенция в России больше всего напоминала ему гангстеров периода «сухого закона»

Когда на 11 съезде РКП(б) большевики возмутились печатанием коммерческой рекламы в «Правде», Ленин сказал:

«Если бы действительно перед нами была наивная молоденькая барышня лет двенадцати, которая вчера услыхала бы, что на свете есть коммунизм, надела бы беленькое платье с красными ленточками и сказала бы, что коммунисты — это чистые торговцы, — это было бы смешно, над этим можно было бы благодушно посмеяться, а всерьез что же мы делаем? Откуда возьмёт деньги "Правда", которую вы лишили рекламных объявлений? Спрашивается, сколько надо денег "Правде", чтобы она не отставала от "Известий"? Вы не знаете? Ну и я не знаю!»

Удачные карикатуры и фельетоны это четверть тиража профильной (политика, экономика, спорт) газеты и 90 % тиража такой бессмысленной («про паровозы») газеты как «Гудок».

Однако непонятна густота первоклассных писателей в этом издании, и непонятна степень их сплочённости. Если перечислять только крупные имена, там работали Булгаков, Катаев, Петров, Ильф, Олеша, Паустовский, Зощенко. Если они не образовали официального литературного кружка (для той эпохи вещи совершенно естественной), значит, такой кружок был негласным. Кто им руководил, надо подумать. Вероятно, Катаев, может быть, это была часть более широкого объединения, возглавляемого Нарбутом.

Именно в «Гудке» Булгаков установил основной круг литературных знакомств.

Параллельно он общался с литераторами из московской дворянской среды, в общем, это было невыносимо.

В Москве ещё жило большое число потомственных дворян и даже аристократов. Но социально это были люди сильно прореженные (лучшие погибли или эмигрировали) и униженные.

Для талантливого человека нет ничего лучше аристократических знакомств. Аристократ всегда оценит, окажет максимально верную и максимально деликатную протекцию, и при этом ещё будет общаться как с равным («как» в смысле «как будто»). Но нищий и униженный аристократ это такая дрянь, которую надо обходить за версту. Сразу оказывается, что весь его снобизм ни на чём не основан, он ведёт себя как дурак, и, если приглядеться, в этой ситуации дураком и является.

Булгаков производил на московских дворян самое благоприятное впечатление. Внешне он выглядел человеком их круга — по манере себя вести, одежде, выговору. К нему относились как к своему. Потом следовал неизбежный вопрос:

— Я слышал, что вы с юга. Позвольте спросить, вы из каких дворян будете, курских или орловских?

Булгаков был сыном профессора (личного дворянина), дворянкой из хорошей семьи была его жена, сам он был медиком (благородная профессия) и служил в армии. Воспитание (семья, гимназия, университет) у него было дворянское. Но дворянского чина он получить не успел, а если бы и успел, в глазах потомственных дворян-землевладельцев, членов дворянских собраний, всё равно являлся бы младшим.

И у собеседников Булгакова потухал взор: