Шрифт:
Закладка:
Согласитесь, эти два текста писали разные люди. В первом случае автор ничтожный полуобразованный халтурщик, не способный двух слов связать, во втором — сатирик экстра-класса одновременно пишущий бытовую зарисовку, политическую карикатуру и философский памфлет. Причем в условиях жесточайшей цензуры.
И более того. Во-втором случае автор не только прекрасный прозаик, но и замечательный драматург, вероятно с опытом написания либретто. Лоханкин пытается превратить бытовой фарс в высокую трагедию и переходит на пятистопный ямб. Но вместо оперы получается водевиль. Это мог сделать только литературный Мастер, и вообще, и «Двенадцать стульев», и «Золотой телёнок» написаны виртуозом, для которого не проблема написать что угодно и как угодно. И этот человек очень хорошо знает себе цену. Трудно представить, чтобы рукопись «Двенадцати стульев» автор предложил издателю с ильфопетровским настроем, которые описывали свой дебют так:
«Мы вложили в эту первую книгу все, что знали. Вообще же говоря, мы оба не придавали книге никакого литературного значения, и, если бы кто-нибудь из уважаемых нами писателей сказал, что книга плоха, мы, вероятно, и не подумали бы отдавать ее в печать… Мы никак не могли себе представить, хорошо мы написали или плохо. Если бы Валентин Катаев, сказал нам, что мы принесли галиматью, мы нисколько не удивились бы. Мы готовились к самому худшему».
Стоит ли говорить, что настрой и «Двенадцати стульев», и «Золотого телёнка» совершенно иной. Кроме всего прочего, автор там сводит счёты с литературным истеблишментом СССР — с Мейерхольдом, Маяковским и т. д. Как равный, а скорее — как старший.
VI (Отступление про Салтыкова)
Тот уровень литературного кретинизма, до которого опустились авторы «Колоколамских историй» во многом обусловлен неправильно поставленной литературной задачей. Всё-таки ни Петров, ни тем более Ильф, не писали так плохо.
Проблема в том, что «под Салтыкова-Щедрина» писать совершенно невозможно. Можно подражать Гоголю, Диккенсу, Джером-Джерому, О.Генри, но Салтыков это могильная плита, об которую разбились сотни литературных амбиций. В предсоветской, а тем более в советской партийной литературе считалось, что Щедрин дал лекала для политического зубоскальства, по которым всевозможным «абличителям» даже без чёткого знания русского языка легко и просто писать пасквили на Россию и русский народ. В СССР литераторы прямо понуждались писать «под Щедрина».
Между тем, русская сатира и юмористика начала 20 века это Аверченко, Дорошевич, Тэффи — о Салтыкове-Щедрине в их творчестве нет и помину. Все эти люди чувствовали русский язык, он для них был родной, и у них был литературный талант, поставивший блок на Щедрина: «Стоп», «туда нельзя».
Почему? Потому что Салтыков был штучным товаром. Это парадоксальная смесь старорусского купеческого хамства (мать) и религиозного пиетизма (отец), пропущенная затем через закрытую аристократическую школу (Лицей). Кроме того, творчество Салтыкова пришлось на столь же парадоксальную эпоху «великих реформ», когда благие пожелания удачно сочетались с непосредственностью нравов.
Салтыков это сюрр похлеще Гоголя и Гофмана, и далеко неслучайно лучшие его вещи носят название «сказок». Подражать ему совершенно невозможно. Это будет или перелёт, — в случае если автор культурен (Сергей Трубецкой), или недолёт, как в случае мириад полуобразованных евреев-ксенофобов.
Это делает Салтыкова автором совершенно русским. Его трудно переводить на иностранные языки и его юмор иностранцам кажется плоским и грубым. Что не верно. В Салтыкове был русский драйв, это «орущий русский», «русский стучащий кулачищем по столу в своем кабинете». Слов он не подбирает, они рождаются сами, и очень удачно. Потому что человек на своём месте и в своей стихии. Вот почему
его произведения это для русского глаза никакая не сатира, а просто-напросто МИЛОТА. «Наш боцман ругается так, что впору книгу писать».
Салтыков-Щедрин был русским генералом, и можно представить КАК он бы стал общаться с такой швалью, как Ленин или Троцкий. Его бы и назначить в комиссию по расследованию преступлений социалистических режимов 1917–1918 гг. Мокрого места бы не осталось.
Сохранилось безусловно правдоподобное изложение беседы Салтыкова с начальником третьего отделения графом Шуваловым:
«— Вы, граф, уверили государя, что я человек беспокойный.
— А что же, неужели вы, господин Салтыков, разубедите меня в том, что вы человек беспокойный? — С чего же вы взяли это?
— О, я вас очень хорошо и давно знаю, еще с того времени, когда мы встречались с вами в комиссии по преобразованию полиции, припомните, как вы тогда вели себя?
Салтыков покраснел и вскочил:
— Как я себя вел? Да ведь я был членом комиссии, так же, как и вы, ведь я высказывал свое мнение, свое убеждение! Ведь я думал, что я дело делаю! А если мое мнение было несогласно с вашим, так ведь из этого не следует, чтобы мне теперь ставили вопрос: как я себя вел.
Шувалов также вскочил и стал успокаивать Салтыкова, уверяя, что он нимало не думал его обидеть, и проч.
— Нет-с, вы, однако, доложили государю, что я беспокойный человек; я вас прошу непременно доложить теперь, что я был у вас и объяснялся с вами.
— Ну, помилуйте, — мы люди такие маленькие, что невозможно о нас и нами утруждать государя. Между его величеством и нами такая дистанция огромная…
— Нет, позвольте! Должно быть, не столь огромная, если государю докладывают, что я беспокойный человек и что вызывают его на решение убрать меня. Я вас прошу непременно обо мне доложить и о моем с вами объяснении».
Оцените сцену: Салтыков орёт на начальника III отделения, посмевшего доложить царю, что он способен орать на начальство.
Советский художник добавил в иллюстрацию к сказке Щедрина книгу Булгакова. Видимо что-то хотел этим сказать, но как это постоянно случается с советскими, сказал совершенно иное. Ибо говорил на трофейном языке чужой культуры.
Чем кстати закончилась распря двух
