но он немало верст накрутил по дорогам вокруг Горок. Вернее, миль, одометр на его автомобилях был в милях. Но то — тогда. Сейчас же у него и реакция много лучше, и выносливость, и вообще… так что да, он бы мог стать шофером, и шофером хорошим. Из лучших. Хоть в гараж Предсовнаркома иди, возьмут!

Но нет в Париже гаража Предсовнаркома. И Предсовнаркома нет, и самого Совнаркома нет. Пока нет.

Уже открыты первые кофейни, и клерки-парижане заскакивали в них, выпить чашечку кофе перед монотонным днём.

Он и сам пошарил в карманах — не завалялся ли франк-другой. Увы, нет. А вот дырка, может, в дырку закатился?

И ура, там, за подкладкой, внизу, он нащупал монету. Двухфранковый бон! Удача и сейчас не изменила ему!

И потому он зашел в кафе, и, сев у окна, неспешно пил кофе. С круассаном, да. Ни в Кремле, ни в Горках кофе готовить так и не научились. Или специально для него подсыпали цикорий, по указанию врачей, чтобы давление не скакало? Может быть, очень может быть.

Или и то, и другое. В России нет культуры кофепития, в России пьют чай. Но зато как пьют! Самоварами! По три, пять чашек зараз! И справляют нужду в подворотнях, поскольку где ж напасешься денег на писсуары, если по пять чашек пить! Да еще два, три раза в день!

Но это в прошлом. Сейчас чай, как продукт колониальный, из быта исчез. Пьют морковный напиток. Или ячменный. По чашке, не больше. Подворотни, должно быть, стали гораздо чище. Или не стали? Он последние лет шесть подворотни не посещал, ни петербургские, ни московские, никакие. Кабинет, автомобиль. Автомобиль, кабинет. Гулял исключительно по территории Кремля, за высокими стенами. В Кремле писсуаров довольно, а тех, кто ими пренебрегает, быстренько выселяют прочь. Ну, если это не видный деятель партии.

Ах, видные деятели, видные деятели! Как легко вы променяли орла (себя Ильич видел степным орлом, волжским халзаном) на летучих мышей!

Он допил кофе. Его дом был уже совсем рядом. Хватит, хватит тянуть. Ну, было у него дело, да. Может же у него быть дело?

Он поднялся на третий этаж, нажал кнопку звонка. Звонок не пронзительный, не тихий, а такой, как следует. Спящего разбудит, но мёртвого не поднимет. И соседей не потревожит.

Однако Надя не ответила. Он позвонил снова, а потом еще раз снова.

Никого.

Он спустился вниз, к консьержке.

— Мадам? Мадам вчера съехала. Спустя полчаса после вашего ухода. Просила вам передать, — и консьержка вручила Ильичу конверт, и ключ. Ключ от квартиры, где деньги лежат.

Он поднялся, нет, взлетел вверх, вошел в квартиру. Распечатал конверт, достал письмо, скорее, записку:

'Володя, я ухожу. Нам следует расстаться. Революцию мы совершили, монархию свергли, Страну Советов создали, чего же боле? Повторять этот путь и скучно, и малополезно. Свергнуть Власть Советов тебе не по силам. Хотя ты, возможно, будешь пытаться.

Ты молод, я старуха. Мы не пара. Видя, как ты обошелся с Марией, я поняла, что и меня ждет такая же участь. Ты уедешь в Лондон, а меня оставишь в Париже. Налаживать партийную работу. С деньгами на месяц или два.

Нет уж, Володя. Будет иначе. Уеду я. А ты останешься в Париже. Бриллиантик, что ты взял, позволит тебе продержаться месяц-другой-третий, а дальше ты уж как-нибудь сам, своими стараниями.

Меня не ищи — я буду жить обыкновенной жизнью. Вне революций, вне партий, просто как обычный обыватель. Не знаю, сколько мне осталось, десять, пятнадцать лет, но их я хочу провести на свой лад, а не на твой'.

Всё. Ни подписи, ни даты.

Ну, с датой-то ясно. Ушла через полчаса, то есть когда он только шел к ювелиру, и уход Нади никак не связан с его весёлым вечером и весёлой ночью.

Ушла, и ушла, беды особой нет, но вот деньги… Неужели она забрала все деньги?

Спустя полчаса он понял: да, забрала. Да, все. Эти средства позволят ей жить безбедно и в комфорте… сколько она пишет? Десять, пятнадцать лет? Да, очень может быть. Надя к деньгам относится рачительно, на фу-фу не потратит, но и в необходимом себе не откажет.

Он достал кишень с бриллиантиком. Сколько за него давал ювелир? Тысячу франков? Если постараться, можно выжать тысячу двести. Или даже больше Он не агент Коминтерна, чтобы так, без торга, отдавать драгоценности. Учитывая, что квартира оплачена вперед, до мая он дотянет. За это время ему следует определиться: что делать, с чего начать? Кто виноват, он уже знает.

Надя не дура, нет. Дуру он бы не терпел вокруг себя. И рассчитала она правильно — со своей точки зрения. Ну, за исключением мелочей — в Лондон он собирался послать Надю, а сам планировал остаться в Париже. Вот такую рокировку он задумал.

Но это частности. Наплевать и забыть.

Он зашел в ванную комнату. Сначала ванна, потом немного поспать после бурной ночи, ну а потом…

Потом будем думать, да.

Глава 16

27 марта 1924 года, четверг

В новой роли

— Вы меня узнаёте? — Ильич говорил спокойно, уверенно, пусть не думают, что он волнуется. Но он волновался. Как не волноваться? Деньги на исходе, а перспектив никаких.

— А должен узнать? — вопросом на вопрос ответил Инкпин.

— Мы с вами неоднократно встречались, последний раз в Кремле, в двадцать первом году. Вы тогда ещё были с рыженькой спутницей, выдававшей себя за переводчицу, но совершенно не знавшую русского языка, — напомнил Ильич.

— В Кремле я, положим был, это не секрет, об этом писали в газетах. Но вас я там не видел.

— А о том, что вам дали портфель, полный бриллиантов, на партийное движение, тоже писали газеты? А о том, что ваша спутница попросила диадему Великой княжны Ольги Николаевны, стоимостью в шесть тысяч фунтов, получила её, и даже сфотографировалась в ней в Грановитой палате, об этом тоже писали в газетах? Фотография у нас, разумеется, сохранилась, — Ильич знал, что не стоит разговаривать с Инкпином в таком тоне, но сдерживаться не хотел. Да и что толку сдерживаться? Британец по своей подлой натуре очевидно не признает его, и уж точно не поможет. Так хоть мешать не будет: если он попытается натравить на него полицию, британские газеты получат немало острой пищи для своих газетных сплетен.

— Диадема, не диадема… Сегодня ловкость рук фотографов способны