Да, она была прирожденным дипломатом. Мое, зачастую нескромное любопытство, по ее словам, оказывается, было любовью к ближнему! Ну как не полюбить ее хотя бы за эту чуткость, за которой угадывалась, однако, недюжинная проницательность!

— Матерью Бодуэна была Агнесса де Куртенэ. Бароны Святой Земли, патриарх и епископы противились этому браку Амори, он ведь состоял со своей женой в недозволенном родстве, а также и по другим причинам, которых я не знаю. Когда Амори венчали Иерусалимской короной, он расторг свой брак, несмотря на то, что имел в нем двоих детей: Сибиллу и Бодуэна. От второй жены у него родилась дочь Изабелла, а вскоре он скончался от воспаления внутренностей. По церковному праву Бодуэн, прижитый в незаконном браке и рассматриваемый как незаконнорожденный, не может наследовать отцу. Вы следите за моей мыслью?

— Этот закон слишком жесток.

— Между тем, будучи единственным сыном Амори и зрелым не по годам, Бодуэн получил корону. Учителем и наставником его был архиепископ Гиом Тирский, замечательный человек. Вот и все, что я о том знаю.

— Не было ли его рождение отмечено каким-нибудь необыкновенным предзнаменованием, как это часто случается с принцами королевской крови?

— Венценосный младенец сам по себе явление необыкновенное. Если он становится славным полководцем, все сразу вспоминают о маленькой сабельке, в которую он играл.

— Ну а он?

— Мне рассказывали о столь странном происшествии, что я не решаюсь говорить о нем.

— Я прошу вас об этом.

— Я предупреждаю, что это бабья болтовня.

— Все равно, говорите.

— Якобы в ночь его рождения в комнате появилось копье, несомое невидимой рукой. Оно прошло через закрытую на замок дверь, пересекло зал, обогнуло колыбель наследника и исчезло. Из него сочилась кровь.

— Что?

— Капли крови выступали на острие и стекали по флажку. «Но нигде, — утверждала кормилица, — ни на занавесях колыбели, ни на мощеном полу или на вытканных мавританскими рабами коврах не нашли ни пятнышка, хотя кровь была алая и густая, на каплях играли блики свечей. В тот самый момент Бодуэн открыл глаза и испустил свой первый крик».

— Что за тайный смысл скрывает это знамение?

— Да это, может быть, всего лишь выдумки старой кормилицы!

— Мне кажется, вы не открыли мне всех ваших мыслей.

— Да, я часто, даже слишком часто задумывался над загадкой этого видения кровоточащего копья у колыбели…

— И что же?

— Даже если это выдумки служанки, или ее сон, приснившийся у изголовья младенца — все равно здесь кроется какая-то зловещая тайна. Но какая?

— По-моему, — произнесла она, вздернув свой маленький твердый подбородок, — это похоже на предопределение.

— Чего же?

— Страдания и славы, столь возвышенных, исполненных такого пыла и самоотречения, что в будущем человека, которому судьба послала этот знак, причислят к великим. Вот что я вижу в этом.

Так вот чего, сам того не сознавая, я и боялся, думая о короле! Страдание и слава, и никаких радостей жизни. Знание тайны давило на меня тяжким грузом, но почему-то мне казалось предательством открыться кому-нибудь раньше времени.

В полдень мы подкрепились в городе Мель, гордо возвышавшемся на неприступной скале, известном своими искусными чеканщиками, отливающими такие красивые серебряные денье. Господин Анселен выразил желание запастись ими, но немедленно раздал нищим, облепившим его толпой на пороге монетного двора. Один из тамплиеров сказал:

— Господин Анселен, простите мне мою смелость, но если вы будете столь щедро раздавать милостыню, то уже в Марселе у вас ничего не останется. Вспомните, сколько стоит дорога.

Хозяин поблагодарил за науку, но отдал последнюю монетку хромому, цеплявшемуся за его стремена крючковатыми пальцами в красных пятнах.

В глубине ущелья у подножия городских укреплений возводилось приоратство. Один из каменщиков, которому мы дали немного вина и мяса, посоветовал нам быть осторожнее, миновав Ольне.

— Эта Ангулемская дорога крайне опасна. Она идет через заброшенный и заросший лес, хозяин которого вот уже десять лет как умер, а братья его воюют за морем. А между тем дорога заросла и стала настоящим логовом для лютых и алчных разбойников. С ними шутки плохи, предупреждаю вас! Это грязное отродье ни перед чем не остановится! Говорят, что это потомки мавров, осевших поблизости после проигранного сражения. Мне же кажется, что рожи их черны от грязи, или же они специально мажутся сажей, чтобы люди их не признали.

— Так ты их видел?

— Они дерзают подходить к самому городу, чтобы грабить и разбойничать здесь; кое-кто говорит, что это шайка преступного сеньора, спустившегося с гор Оверни.

Тамплиеры тоже слышали об этой дороге страшные вещи. Они полагали, что нам нужно ночевать в Ольне, а не дальше, как предполагалось сперва. Это сокращало дневной переход, но мы опасались идти на такую встречу в сумерках. А если бы мы разбили палатки в чистом поле, чтобы выиграть время, то непременно подверглись бы ночному нападению… Жанна участвовала в общем обсуждении и проявила больше осмотрительности, нежели ее брат. Рыцарь Рено не боялся ничего на свете, разве только того, что битвы Святой Земли прекратятся до его прибытия. Он смеялся над нашим малодушием — правда, в отсутствие тамплиеров! По дороге в Ольне нас нагнал некий рыцарь. Он был на прекрасном коне столь светлой масти, что своей окраской он напоминал плод апельсина! Пурпурный, сплошь затканный цветами плащ ниспадал с его плеч! На шляпе сверкал драгоценный камень. Сзади нас послышались крики:

— Ги де Реклоз! Это Ги!

Однако это был не он. Но Жанна, удивленная нахлынувшей надеждой, обернулась на крик. Мы окликнули рыцаря, но он, вместо того, чтобы обменяться общепринятыми приветствиями, лишь пришпорил своего коня. Тот взвился на дыбы и унесся стрелой. Очень быстро мы потеряли их из виду.

— Должно быть, это сам дьявол, принарядившийся к празднику!

— Да нет, он просто спешит к своей подружке!

Последовали столь вольные шутки, что тамплиеры поспешили скорее опередить нас. Жанна же сохраняла ровный тон и не мешала своим спутникам привычно болтать и шутить.

Мы продвигались довольно быстро, и было еще светло, когда над деревьями, покрытыми нежной зеленью, показался шпиль Ольнейской колокольни. Вечернее солнце золотило эту церковь, показавшуюся мне одной из самых красивых в Бретани и Пуату. Многие превосходили ее размерами, но не тонкостью резьбы и изяществом очертаний. Она была как крепость души, как открытая прекрасная книга. Портал ее напоминал заставку в Часослове; великолепно изукрашенный, он настраивал на строгую сосредоточенность. Церковь притягивала к себе властно и неудержимо всякий взор, всякую душу — в том числе, я думаю, и душу грешника. Куда бы тот