сказала: «С моей матерью работала еврейка, врач-окулист. Муж ее был химиком. Честные, уважаемые люди. Теперь они в Израиле. Сколько таких ценных кадров мы потеряли? Интеллигентов. Специалистов. Тысячи! Я их понимаю. Дремучая у нас страна, и люди дремучие. Мне стыдно перед дочерью за нашу страну».

Они молча убрали продукты в багажник, и Танкилевич разместился на пассажирском сиденье. Светлана молча вырулила на дорогу и двинулась в сторону дома. Своим молчанием Танкилевич словно безмолвно приказывал и Светлане сохранять молчание. Но постепенно жене становилось невтерпеж молчать, а заставить ее так долго сдерживаться ему никогда не удавалось. Он резко повернулся к ней и крикнул:

— Что ты хочешь от меня услышать? Она плюнула мне в лицо! Вот и весь сказ.

— Не надо было тебя одного отпускать, — сказала Светлана — это был давний предмет их склок.

— Допустим, ты бы поехала со мной. Тогда бы у нас вдвое больше ушло на проезд, а Нина Семеновна нас и на порог не пустила бы.

— Почему? Потому что я не еврейка?

— Разумеется, потому что ты не еврейка! — рявкнул Танкилевич. — Не говори глупостей. Это еврейская организация. Они считают, что даже мне ничего не должны, а тебе и подавно.

Они уперлись в стоявший посреди дороги белый туристический автобус. Судя по красным надписям на корпусе, он был из Польши. Светлана вытянула шею, чтобы увидеть, в чем дело.

Машины сзади принялись сигналить.

— Заглох?

Светлана продолжала смотреть и не отвечала.

— Ну что там? — не отставал Танкилевич.

Автобус тронулся.

— Что там было? — снова спросил Танкилевич.

Они двинулись следом за автобусом, но ничего особенного не обнаружили. Не было ни обломков, ни пострадавших. Только в отдалении — равнодушные деревья и дома да склон холма на востоке. Всё как всегда. Ничего, что могло отвлечь водителя. Вообще ничего.

— Не день, а сплошные разочарования, — вздохнул Танкилевич.

Тут Светлана и сообщила ему новость: у них постояльцы. «Не так чтобы утешить, как чтобы похвастаться», — подумал Танкилевич. Размахивает этой новостью, словно победным знаменем. Еще бы: пока он вел неудачные переговоры в Симферополе, она на неделю обеспечила им жильцов. Жильцов, которые заплатили сполна и вперед. Жильцов, которые к тому же евреи. Последний козырь она выложила с особой значительностью. От Танкилевича ее намек не укрылся. В данный конкретный момент постояльцы, евреи, — это не просто источник недельного дохода от сдачи жилья. Они — второй шанс! Спасение!

Услышав эту полнейшую детсадовскую чушь с хромающей на обе ноги логикой, Танкилевич поморщился от мысли, что он женат на особе, чей мозг погряз в подобных благоглупостях.

— Кто они? — сухо спросил он.

— Мужчина и молоденькая женщина, — ответила Светлана, его тон ее обидел.

— Кто они друг другу?

— А нам что за дело? Они такие не первые и не последние.

— Они сказали, откуда они?

— Из Америки.

— Но они русские?

— Да. По-русски говорят не хуже нас с тобой.

— А в России где жили?

— Я не спрашивала. Скорее всего, в Москве или Петербурге. На провинциалов не похожи. Скорее, на птиц высокого полета. Особенно мужчина. Иначе не видать бы ему такой хорошенькой спутницы. Сам-то он далеко не красавец. Так, человеческий огрызок в широкополой шляпе и темных очках. Еврей-коротышка, чисто как на карикатурах рисуют. Умный, себе на уме. Только все равно ни одна девушка не связалась бы с таким невидным типом — значит, он либо богач, либо важная шишка.

Танкилевичу словно удавку на шею набросили. Опять эта старая ржа, что разъедала его изнутри. Светлана, ничего не заметив, готова была и дальше молоть языком, но он ее оборвал.

— Сколько, ты сказала, этому мужчине?

— Сколько? Я бы дала ему лет шестьдесят. Не меньше.

Перед глазами все померкло. Поразительно, как Светлана не видит очевидного — упивается своей ловкостью, своей деловой хваткой. Показался их дом. Светлана свернула на подъездную дорожку.

Постепенно стала опускаться ночь. В доме было темно. Не горел свет и в окнах еврейских постояльцев.

Светлана открыла дверцу, чтобы выйти, но Танкилевич не шелохнулся.

— Что с тобой такое? — спросила Светлана.

— У тебя вообще нет ни капли мозгов?

— Мозгов? — вскинулась Светлана. — Это еще почему?

На его объяснения она лишь махнула рукой.

— Это всего-навсего твоя паранойя, — сказала она и отправилась доставать продукты из багажника.

Танкилевич продолжал демонстративно сидеть в машине, пока она несла продукты в дом. Она обернулась, но он с упрямым, мрачным видом не двигался с места. Светлана вошла в дом, и в комнатах поочередно стал загораться свет. Сидя в тишине и покое автомобиля, он прислушивался и ждал какого-нибудь знака, который его успокоит.

Паранойя, сказала Светлана, но это было неверное слово. Допускать, что описанный ею человек — еврей из того поколения, из среды московской или ленинградской интеллигенции, — может знать его в лицо, какая уж тут паранойя. Это не паранойя. Это факт. Факт, который задавал вектор его жизни последние четыре десятка лет. Определял, где ему жить и с кем общаться. Четыре десятка лет он принимал все предосторожности, чтобы избегать встреч с людьми вроде мужчины, которого Светлана сейчас бездумно пустила в дом. И ведь знала все не хуже него. Собственно, благодаря этому они и встретились: она жила в одной из советских республик, в глухомани, куда со времен коллективизации не ступала нога еврея. Туда-то его и упрятал КГБ, там он и находился, еврейская иголка в советском стоге сена, до тех пор пока все не переменилось и они не сочли, что выбраться оттуда и возможно, и позволительно. Но этот факт они со Светланой все равно продолжали учитывать. Ялта показалась им такой же безопасной, как их украинский хутор, всеми забытый и тихо загибающийся. Встретить в Ялте, откуда все уже эмигрировали, еврея из Москвы или Ленинграда, то есть уже Санкт-Петербурга, было так же невероятно, как в их разваливающемся колхозе. Почему то, что было для них данностью, реальностью, опасностью, что почти сорок лет определяло их жизнь, Светлана вдруг обозвала паранойей? А может, за без малого сорок лет опасность и правда миновала? Со временем опасности становятся фантомными. Но все ли? И сколько времени должно пройти? И кто может взять на себя ответственность — решить, реальна опасность или нет? Кто может сказать другому, что страхи его напрасны? Что зверь не рыщет у порога? Что это и не зверь вовсе? И кому это знать, как не еврею? И все-таки ему хотелось поверить, что время сделало свое дело, что, подобно воде, оно сгладило острые края. Он уже не боялся так, как раньше, что его