ними, как позади образовалась очередь. Танкилевич оглянулся, чтобы посмотреть, насколько она длинная. Прямо за ним стояла молодая женщина с девочкой лет трех-четырех, в ярком хлопковом платьице и белой хлопковой панамке. За ними — старик, примерно ровесник Танкилевича, с ершиком седых волос, русский. Еще дальше стоял мужчина помоложе, смуглый, татарин или азербайджанец, работяга в футболке без рукавов, открывающей мускулистые руки. Финальный этап миссии, оплата покупок, всегда напрягал Танкилевича до предела, заставлял оглядываться, волноваться, что подумают люди, — не осудят ли, не станут ли презрительно усмехаться. В этот момент он лишался туманного статуса просто гражданина и огромными светящимися буквами расписывался в том, что он еврей.

Подошла очередь Танкилевича. Он предъявил свою корзину кассирше, блондинке за тридцать. Как и продавщица из мясного ряда, она знала его в лицо. Быстрыми, отработанными движениями она вынимала товар за товаром и считывала датчиком ценники. На экране высветилась итоговая сумма, и кассирша, подняв голову, спросила: «Купонами?» В такие моменты Танкилевич делался особенно чувствительным к малейшим переменам в окружающей атмосфере, как пес, учуявший, что в воздухе запахло грозой. Доставая из кармана яркие, разноцветные чеки «Хеседа», он почувствовал за спиной некоторый ропот. Воздух сгустился. Гнетущей тяжестью лег Танкилевичу на плечи. Он обернулся проверить: не зря ли он встревожился. Женщина за ним смотрела в сторону, ее дочурка послушно топталась радом. Они не представляли собой опасности и, кажется, не заметили ничего особенного. «Да и с чего бы? — подумалось Танкилевичу. — Такие грозы обходят их стороной». Но на его жизнь этих гроз выпало столько, что он вряд ли мог ошибиться. И одного взгляда на русского хватило, чтобы понять: не ошибся он и на этот раз. На лице русского кривилась усмешка — желчная, заносчивая, антисемитская. Он посмотрел на Танкилевича в упор, и усмешка сменилась ухмылкой.

— Что-то не так? — спросил Танкилевич.

В ответ мужчина рассиялся — можно подумать, Танкилевич отмочил невесть какую шутку. Принялся вертеть головой, заглядывать окружающим в глаза, словно приглашая их разделить его веселье. Даже если б он так не старался привлечь внимание, вопрос Танкилевича привлек бы его.

Молодая женщина притянула дочь поближе к себе и с опаской переводила взгляд с Танкилевича на русского. Кассирша заерзала, спрятала лицо. И лишь работяга смотрел невозмутимо, как ящерица.

— «Что-то не так?» — передразнил русский. — Для таких, как ты, все так. Всегда.

— На что вы намекаете, гражданин?

— Намекаю? Я не намекаю. Я говорю то, что и так яснее ясного. Умеете вы устроиться.

— «Вы?» Кто это «вы»? — вскинулся Танкилевич. — Решили возводить поклеп, так хотя бы имейте мужество говорить прямо.

— Чтобы сказать то, что я говорю, мужества не нужно, — ответил русский. — Нужно только разуть глаза. И сразу видно, что для вас, евреев, всегда и везде особое обслуживание. Ведь правда же?

И русский повернулся за поддержкой к окружающим. Но они молчали. Танкилевичу даже показалось, что на лице кассирши промелькнула тень неодобрения. Впрочем, поддержки он и не ждал. Сколько приходилось сталкиваться с подобным антисемитизмом — и никто ни разу не сказал ни единого слова в защиту. Сердце колотилось в груди — казалось, вот-вот разорвется. Он покрепче ухватил чеки и поднял их повыше, чтобы всем было видно.

— «Особое обслуживание»? — спросил Танкилевич. — Вы об этом?

Русский не сдавался:

— А у кого еще такое есть? Я бы тоже хотел себе такие привилегии. Но они только для евреев.

— Тоже хотели бы такие привилегии? — взревел Танкилевич. — Тогда вам надо в сорок первый, когда немцы вели евреев в лес, на расстрел!

— Ой, да ладно! — сказал русский. — Опять немцы и все такое? Вас послушать, так одни только евреи пострадали. Всем досталось. Кто пролил крови больше, чем русский народ? Только нас никто ничем не жалует, не так, что ли?

И он снова обернулся к окружающим за поддержкой. Сначала к молодой женщине, но та по-прежнему держалась настороженно и замкнуто. Затем к рабочему.

— Скажи, дружище? — спросил русский.

Работяга помолчал, а потом ответил с татарским акцентом — согласные, словно камушки, перекатывались у него во рту.

— Да, пострадали все, — сказал он. — И не только от немцев.

— А, понятно, — протянул русский. — Кругом одни представители притесняемых меньшинств. Вон как оно повернулось. Мы, русские, поднимали эту землю — скажете, нет? — а теперь мы для всех гады. Должны все время каяться и просить прощения у каждого встречного-поперечного.

Русский вошел в раж и, с вызовом поглядывая вокруг, уже не ждал ни от кого солидарности. Он вызверился на Танкилевича.

— Черта с два я стану просить прощения у таких, как ты! Тебе особо деньги дают, а у меня дыра в кармане. Мало немцы вас положили в сорок первом!

«Приехали», — подумал Танкилевич. Фитиль был подожжен, и заряд сдетонировал. Кровь у него закипела. Он маханул хеседскими банкнотами перед лицом русского.

— Я тебя уничтожу, мразь! — взревел он.

— Ага, как же, попробуй только!

Но между ними уже кинулась молодая женщина с дочкой. Работяга успел перехватить русского и крепко его держал. Кассирша очнулась и заявила:

— Ведите себя культурно, а то полицию позову!

На этом спектакль в общем и в целом завершился.

Танкилевич вышел с рынка сердце так и не унялось, авоська с продуктами тяжело оттягивала руку, — и уныло побрел на остановку троллейбуса.

Девять

Обычно Танкилевич с дороги звонил Светлане, чтобы она встретила его на машине. Сегодня он звонить не стал. А когда она позвонила, не ответил. И все же, выйдя из троллейбуса и не увидев ее в ту же секунду, он разозлился. Авоська била по бедру, бритвой резала плечо, пока он брел от конечной остановки троллейбуса к дороге, где находилась стоянка машин и такси. Вечерело, но солнце еще не садилось, и все было прекрасно видно. Не успел он сделать несколько шагов, как заметил Светлану — она шла ему наперерез. По ее лицу, ее поведению было ясно, что она уже все поняла.

— Отказала?

— Не хочу об этом говорить, — отрезал Танкилевич.

Светлана потянулась за сумкой, Танкилевич сделал вид, что не отдаст.

— Не геройствуй, ты едва живой, — сказала Светлана и отобрала сумку.

До машины шли молча, Светлана по пути украдкой поглядывала на него.

Была ли за сегодняшний день хоть одна светлая минута? За целый день человеческой жизни? От рассвета до заката? Хоть один просвет? Да, один был. Неподалеку от продуктового рынка, когда он остановился перевести дух, его нагнали молодая женщина и ее дочурка. Он ничего от них не ждал, отвел глаза. Но женщина