непонятно. Как будто из воздуха появился человек, диавольским попущением! А еще Сашку Глаза он застрелил, когда тот на склад лез! Сашка, конечно, разбойник отпетый, но вот так вот запросто не каждый христианскую душу упокоит. Тут надо кураж иметь, чтобы на смертный грех пойти. А ведь не похож этот скубент на убивца, вашвысокобродь. Ей богу, не похож! Нечистое это дело!

И филер стал истово креститься в сторону, где еще недавно стоял Харлампиевский храм. А вот Николай Дмитриевич задумался. Сашка Глаз? Ведь первый подозреваемый был потомок мятежных шляхтичей. Тут, в Забайкалье много всякой сволочи. И разбойный люд, с каторги освободившийся, и инородцы полудикие, и поляки ссыльные, и петрашевцы недавно поехали свой срок отбывать. Скверный народец, мерзкий, и на любую пакость готовый. Скорее всего, этот странный человек нигилист, которых много развелось в столичных городах.

— А еще он неграмотный, — выдохнул филер, и даже зажмурил глаза, живо представляя себе реакцию начальства.

— Кто? — тупо спросил пристав.

— Скубент этот, — филер посмотрел на него кристально чистым взглядом.

— Да что ты несешь, морда? — Николай Дмитриевич побагровел и начал вставать из-за стола. — Ты чего мне тут голову всякой чушью забиваешь? Как образованный человек может неграмотным быть?

— Да я и сам не пойму, — вновь развел руками филер. — Я покрутился около него, вашвысокобродь, когда он детишек болезных на бумажку переписывал. Я, может, и не великий грамотей, но свое имя писать умею. Матвей через ять пишется. И Алексей тоже. А в имени Петр ер на конце! А в его писульке ни ятя, ни ера нигде не было. Вот! Скубент этот гимназиев не заканчивал, вашвысокобродь.

— Да как же это? — прошептал господин пристав, который все шесть имен, пишущихся с ятем, помнил назубок. Даже Елисея помнил, будь он неладен. — Не может образованный человек таких простых вещей не знать. Даже если он реальное училище закончил. Только если самоучка… Или если язык не родной…

— Шпиён это аглицкий, — уверенно сказал Матвей Ильин, — как тот Генрих, который по городу с фотоаппаратом бегает. Богом клянусь, шпиён! И город тоже он поджег.

— Вор это! — уверенно сказал пристав, в упор глядя на филера, съежившегося под его суровым взглядом. — Поджигатель и вор! И чтобы ни слова никому!

Николай Дмитриевич откинулся на спинку стула. Отдать это дело жандармам? Да черта с два! Надо написать подробнейший доклад, пока сам господин Лохвицкий здесь. Может этот тип и, правда, английский шпион, который сжег губернский город. Тогда с этим делом можно взлететь на самое небо. И чин надворного советника, наконец, получить! Главное, шею себе по дороге не сломать. Жандармы бывают весьма ревнивы, когда кто-то в их огород лезет. Тут надо тонко все сделать, и написать правильно. Так мол, и так, взял банду поджигателей и воров. А что они шпионами оказались — о том он знать не мог, но геройство при задержании проявил, пока губернская жандармерия спала в хомуте. Да! За это как минимум Анну дадут, не Станислава даже!

— Сейчас возьмем десяток городовых, — сказал Николай Дмитриевич, — и схватим этого голубчика. А ты не уходи, покажешь, где он сейчас обретается.

Ответ филера спустил господина пристава по следственным делам на землю, разрушив все его сладостные мечты.

— А он пропал! — понурился Матвей Ильин. — Я пока приглядывался к нему, он и делся куда-то без следа. Словно в воду провалился, вашвысокобродь!

Глава 7

— Семен, Семен, просыпайся!

Уже под самое утро меня растолкал Ефим. На улице шел мелкий, совсем не летний дождик, завывал ветер. Сибирь-матушка во всей красе — июль, а погода вдруг, как в октябре. Хорошо, что есть шинель. Некстати вспомнился знаменитый стих. «…четыре года — мать без сына. Бери шинель — пошли домой». Где мой дом? И как там моя мама, которую я оставил в далеком будущем? Я попытался заставить себя не думать о семье, о родственниках, резко сел:

— Что тебе?

Ефим испуганно отпрянул, принюхался. Потом хмыкнул:

— Пили вчерась?

В голове у меня стучал молот под названием «похмелье». Под конец разговора Выкрест вытащил бутылку самогона, заткнутую тряпкой. Чаек был отставлен прочь, появились железные рюмки. Борис решил «разговорить» меня с помощью сивухи. Но я был уже ученый Северским и Наумовым — изобразил, что быстро опьянел, на третьей рюмке закрыл глаза, начал похрапывать. Разочарованный Трынпуль остался ни с чем, позвал возчиков отвести меня в сарай спать.

— Когти надо рвать!

Тут я окончательно проснулся.

— Это почему же?

— Подслушал я разговорчик один. Под телегой лежал, заснуть все никак не мог — семью поминал…

Прямо, как я сейчас. Выходит мы с Ефимом оба «погорельцы». Просто по-разному.

— И вот подходит Боря к Ираклию, а там Степан, значица, подваливает. И начинают шептаться насчет тебя.

Севастьянов сел рядом на мешок с соломой, наклонился к моему уху:

— В Качуге ждут телеграмму от Оченковского. Что с тобой делать… А ежели там приказ тебя убить сразу, не дожидаясь? И меня заодно.

Я выругался про себя. Потом еще матом. Помогло. «Дружи с нами фершал, будешь всегда сыт, пьян и с деньгами», «сделаем из тебя человека»… Ага, сделаем из тебя труп. И кому только поверил!

— Так уж такое в телеграммах и пишут! — все-таки усомнился я.

— Особливым кодом сообщают, — отмахнулся Ефим, продолжил. — Обычное дело. А ешо у этого Степана какой-то ценный груз с собой. В рогожке завернут. Давно заметил, как сторожатся. Давай подломим его и тикать?

— Куда тикать то⁇

— Обратно нам путь закрыт, в Иркутске Оченковский, — Севастьянов тяжело вздохнул. — До Лены мы не дойдем, вот крест тебе целую — ентот ирод сживет нас со свету до прихода. Значица, надо идти к Байкалу. Там сядем на параходу, что вверх идет до Посольска или еше куды…

— Я обещал дойти до Усть-Кута. И передать под роспись аптечку и опечатанную коробку с лекарствами для окружного врача Смирнова.

— Ну ду-урак, — протянул Ефим. — Ладно, жизнь твоя.

Севастьянов вышел из сарая, а я задумался. Похоже бежать с этапа все-таки придется. Играть в «рулетку» с Выкрестом — сдаст он меня или сначала попробует получить денег с Оченковского, а потом все-равно сдаст — смысла нет. Плюс Ефима тоже могут убить, а я с