из знаменитых старинных жемчужин принадлежали герцогскому семейству уже сотню лет, но в тот самый миг Господь наложил на них проклятие и наполнил раскаленным добела адским пламенем, так что стоило кому-нибудь взять их в руку, как четки прожигали ее до кости. Старая злодейка притворилась, будто скорбит по покойной невестке и будто с той произошел несчастный случай, а бедный молодой человек сошел с ума от горя, – но от проклятых четок старая ведьма избавиться не могла. Она не в силах была ни отдать их, ни продать: стоило ей сбыть их с рук, как они той же ночью возвращались к ней и ложились ей прямо на грудь, прожигая до самого сердца раскаленным добела адским пламенем. Уж она и монастырю их жертвовала, и купцу продавала, но все тщетно; уж она и в сундуках под десятью запорами их хоронила, и в глубочайших склепах прятала, но как ночь – четки тут как тут, жгут ее и палят, так что под конец она исхудала, как скелет, и умерла без исповеди и причастия, и попала туда, где ей самое место. Однажды утром ее нашли в постели мертвой, а четки исчезли, но когда слуги стали убирать ее тело для погребения, обнаружили у нее на груди отпечаток четок, прожегших тело до кости. Отец Ансельмо рассказывал нам эту историю, дабы объяснить хоть сколько-нибудь, каково адское пламя.

– Ах, прошу тебя, Джокунда, не будем больше об этом, – взмолилась Агнесса.

Старуха Джокунда, с ее сильным характером, черствой натурой и бесцеремонной манерой выражаться, не могла и представить себе, сколь невыносимую боль причиняла эта беседа чувствительному созданию, сидевшему справа от нее, и сколь мучительным трепетом отзывался ее рассказ, который лишь довольно приятно щекотал ее загрубелые нервы, в куда более нежном сердце маленькой Психеи рядом с ней.

Много веков тому назад, под теми же небесами, что столь умиленно улыбались ей сейчас, посреди цветущих лимонов и апельсинов, овеваемый ароматами жасмина и роз, благороднейший из древнеримских философов, предаваясь нежным мечтаниям, задал себе вопрос, что ожидает умерших за роковым порогом, и, восприняв урок безоблачных небес и чудесных берегов, запечатлел свои надежды в изречении: «Aut beatus aut nihil»[14]. Впрочем, как ни странно, религия, принесшая с собой все, что только ни есть на свете доброго и сострадательного: больницы, детские приюты, освобождение рабов, – эта религия принесла с собой также страх перед вечными, непрекращающимися, невыносимыми муками, ожидающими большинство человечества в прошлом и в настоящем. Утонченные натуры, подобные Данте, страдали под бременем этого тайного знания и внушаемого этим знанием необъяснимого ужаса, однако нельзя отрицать, что, несмотря на учение церкви и ее обряды, для большинства людей Евангелие явилось не благой вестью о спасении, а неумолимым и беспощадным приговором к смерти.

Ныне путешествующий по Италии с отвращением видит мрачные, поблекшие фрески, на которых эта злая судьба запечатлена в облике множества самых изощренных, чудовищных пыток; живое итальянское воображение предалось уж совершенно безумным фантазиям, показывая страдания грешников, а любой монах, желавший глубоко тронуть и взволновать свою паству, до некоторой степени ощущал себя Данте. Поэт и художник воплощают лишь высочайшие, наиболее совершенные формы идей, господствующих в их эпоху, и тот, кто не в силах читать Дантов «Ад» без содрогания, вправе задать вопрос: как в свое время воспринимали эти жуткие, зловещие картины преисподней грубые, вульгарные умы?

Первые проповедники христианства в Италии читали Евангелие при свете тех дьявольских костров, пламя которых поглощало их единоверцев. День за днем наблюдая, как невинных христиан сжигают, терзают раскаленным железом, вздергивают на дыбе, подвергают иным сатанинским пыткам, первые христианские вероучители наполнили этими муками представившийся их воображению ад, обрекая на такие же страдания своих гонителей. Свойственное всем нам чувство, требующее вечной справедливости и возмездия, переродилось, приняло вид некого безумия, пройдя это первое крещение огнем и кровью, и превратило простые и строгие предостережения, звучащие в Евангелии, в жуткую, зловещую поэзию физических пыток. Потому-то, открыв миру милосердие в самых разных его проявлениях, христианство за многие века так и не сумело смягчить самые жестокие и страшные формы правосудия и заслуженной расплаты, и человечество, прибегая к дыбе и колесу, огню и каленому железу, полагало, что устанавливает земную справедливость, лишь в слабой степени подражая справедливости Божественной, основанной на бесконечно длящихся пытках и мучениях.

До сих пор Агнесса размышляла исключительно о светлых и радостных сторонах своей веры; она подолгу мысленно рисовала себе во всех подробностях жития святых, легенды об ангелах и райские чудеса и, преисполнившись тайной жизнерадостности, надеялась, что такая судьба ожидает любого, кто встречается ей на пути. Мать Тереза была настроена столь же возвышенно, сколь и Агнесса, а ужасы, на которых любила сосредоточиваться с такой откровенной грубостью и в такой бесцеремонной манере Джокунда, редко упоминались в ее наставлениях.

Агнесса попыталась забыть эти мрачные образы и, сплетя гирлянды, отправилась украшать часовню и алтарь.

В глазах истинного верующего христианина тех лет самый воздух этого земного мира являл не пустое, ничем не заполненное пространство, безжизненное и лишенное всякого духовного соприсутствия, как видим его мы, но атмосферу наподобие той, которой Рафаэль окружил Сикстинскую Мадонну, вместилище живых, сочувствующих, сострадательных, с разверстыми очами лиц, «облака свидетелей»[15]. Для тогдашних христиан умершие святые не покинули земной мир; «церковь видимую» и «церковь невидимую»[16] объединяла близость, взаимная любовь и взаимное сочувствие, они почитали друг друга, молились друг за друга и не сводили друг с друга глаз, хотя их и разделяла пелена.

Поначалу умершим святым во время богослужения возносили молитвы, и в этом не было ничего от идолопоклонства. Оставшиеся на земле друзья просили святых молиться за них просто потому, что ощущали их живое присутствие, тепло и сочувствие, как если бы их не разделяла пелена безмолвия. Постепенно эта безыскусная вера переродилась в неумеренное, экстатическое поклонение, достигнув преувеличенного размаха, ведь на итальянской почве с ее пламенным, неукротимым плодородием религиозные идеи разрастаются небывало бурно и, подпитываемые неистовым восторгом, обретают дикие, причудливые, пугающие формы; и, как часто бывает с оставшимися на земле, друзья невидимые, которых слишком горячо любили и почитали, стали служить не столько посредниками на пути Господня света к христианской душе, сколько препятствиями, затемняющими его лучи и не дающими им проникнуть к цели.

Однако на примере гимнов Савонаролы, идеально воплощавшего умонастроение самых одухотворенных христиан того времени, нетрудно увидеть, сколь совершенны могут быть любовь к навсегда ушедшим святым и почитание их, не перерождающиеся в идолопоклонство, и сколь удивительную атмосферу тепла и блаженства истинная вера в единство церкви видимой и церкви