– Чего ты крестишься? Не веришь же…

– А ну и что? Веришь, не веришь, а оно на самом деле…, я же тогда, когда дом продала, и со всеми деньжищами в Закарпатье приехала, этой бабуле и говорю, а бабка такая страшная-страшная, так вот, спрашиваю, на самом, мол, деле? А она и отвечает, а пошли, мол, со мной, сама, с попом и рассчитаешься. Приходим, попик такой важный, холёный, живёт так богато, протягивает мне стопочку стеклянную, в газетку завёрнутую. Развернула я, а там, маленький кусочек хлебца с капелькой вина. Чего мол это, спрашиваю, а тот, Святые Дары, самые, что ни на есть. Точно? Спрашиваю, а этот козёл, на образа оглянулся, перекрестился и отвечает, куда как точнее, мол. Тут я как расхохоталась, что ж ты, попяра, божишься, говорю, а бога не боишься? А он так, обиженно губы надул и отвечает, до бога высоко, до царя далеко, от него, Всещедрого, мол, не убудет, а мне как-то жить надо. Ты, я ему в ответ, так то, вроде как не бедствуешь. Тут он, совсем обиделся и ручонку свою ко мне потянул, не хотите, мол, не берите. А я ему, в эту его ручонку, денежки. Тут он сразу и заулыбался. Быстренько, быстренько так их пересчитал, провожая нас с бабкой, так и кланялся вслед, так и кланялся, заходите, мол, ещё, обращайтесь, всегда Вам рады…

– Ты думаешь, реально он вам тогда Причастие продал? Им же этого делать ни в коем случае нельзя…

– Не знаю льзя или нельзя, – хлюпнула разбитым носом мачеха, – а только, когда пришли мы к бабке, и в полночь она всё и начала…, ох, Юра! Что я за эту ночь пережила! И страшно было, думала вот-вот умру, и так сладко-сладко, как никогда в жизни. Бабка эта, то что мы от попа принесли, в своё зелье бухнула, потом велела мне догола раздеться и деревянный хуй мне дала. Это ещё зачем, спрашиваю, а она, узнаешь. Хер такой, прям как настоящий, даже с яйцами. Вот. Сначала она, золотой, как она сказала, ложкой, мне своё зелье ТУДА залила или запихала, а потом велела этим деревянным хуем саму себя ебать, представляя, что это ты меня, Юрочка, ебёшь, а сама, в подвешенной на цепочках чеплашке подожгла, что-то жутко вонючее, и начала вокруг меня ходить, и бормотать абракадабру какую-то, этой чеплашкой размахивая и этим вонючим дымом меня окуривая. И мне, ты знаешь, всё и страшнее, и сладостнее, и сладостнее становилось. Мне казалось, что я не только баба, но и мужик, который меня ебёт. И не один, а как будто несколько. И я и как баба кончаю, и как мужик. И так раз за разом, раз за разом. Трясло меня, как в лихоманке, думала с ума сойду, увезут в дурдом прямо оттуда. Или сдохну, а потом эта бабка, меня прям в своём огороде и закопает… Теперь ты видишь, Юрочка, понимаешь, как сильно я тебя люблю? На всё, на всё ради тебя готова! И деньги все, что у меня были, ради тебя не пожалела. И даже душу свою дьяволу…

– Ага, вот именно, и меня туда же, за собой…

– Да ладно тебе! Чего ты переживаешь, Юрочка? Ты же ни во что это не веришь. И тем более, что раз у нас ребёнок будет, значит всё хорошо…, и с Андреем твоим, я постараюсь примириться…

Недослушавший начинающееся «примирение», Андрей, не помня себя, полуобезумев от услышанного, придерживаясь руками за стенки, доплёлся до своей кровати и рухнул.

Андрей проснулся от ощущения, что ещё чуть-чуть и он описается. Подскочив с кровати и чуть не упав спросонья, схватился рукой за спинку стоящего в изголовье кровати стула.

«Это ещё что такое, зачем?» – подумал посмотрев на зазвеневшие на стуле склянки с микстурами, стаканы, тарелку с мокнувшей в ней марлей. Потом, подстёгнутый новым позывом, заплетаясь на подкашивающихся от слабости ногах, придерживаясь за стенки быстро-быстро засеменил в туалет. Ворвавшись внутрь тесного помещения, закрывшись, обессиленно шлёпнулся задом на унитаз и, долго, медленно, с перерывами, освобождал переполненный, готовый казалось лопнуть, мочевой пузырь. Облегчившись и смыв за собой, выходя из туалета, чуть ли не ткнулся головой в живот стоящего за дверью отца.

– О, пап, привет! А ты когда приехал? – прижался к Юрию Венедиктовичу, подхватившего его на руки как маленького, и несущего на кухню.

– Доброе утро, тёть Граня, – машинально глянул на подхватившуюся с табуретки женщину и испуганно вскричал, – ой! Что это такое?! Что с Вами?!

Глафира вскинув в недоумении руки, чтобы, казалось, закрыть отёкшее багрово-фиолетовое лицо, тут же, опомнившись, остановила готового что-то сказать отца:

– Андрюша, а ты что, не помнишь?!

– А что я должен помнить? – пожал плечами мальчишка, ёрзая на коленях присевшего на табуретку отца.

– Так ведь…, – начал было Юрий Венедиктович.

– Юрочка, подожди, – тут же прервала его мачеха, – Андрей, какое сегодня число?

– Как какое? – искренне удивился подросток, – тридцать первое апреля, утро видимо раннее совсем, – посмотрел на сереющие за окном сумерки, – пап, а раз ты сразу домой вернулся из командировки, то, что, мы на дачу сегодня не поедем? Может тогда завтра после демонстрации?

– Андрей, – вновь остановила жестом, собирающегося что-то ответить Юрия Венедиктовича, Глафира, – расскажи пожалуйста, что ты помнишь из последнего?

– Да, ну что, что…, – пожал плечами Андрей, – помню, что мы с Вами ругались из-за еды…, простите, я больше не буду, постараюсь поменьше…

– Нет, нет! Андрей, это ты меня прости, я так…, – прервала его «тёть Граня».

– А вспомнил! – потёр ладонью лоб Андрюша, не обратив внимания на встревоженно, испуганно вытянувшееся лицо Глафиры, – помню, что я сегодня ночью пришёл сюда и потихоньку начал есть колбасу с хлебом, а потом Вы зашли на кухню и сказали, что так делать нехорошо и сегодня утром вы меня хорошо покормите…, ну и всё…, я пошёл спать.

– Андрей…, – судорожно сглотнула от непонятной радости мачеха, – не вчера это было, а три дня назад.

– Как это?! – испуганно вздрогнул всем тельцем Андрей и посмотрел на пожимающего плечами отца.

– Ну так, – с облегчённым вздохом подтвердил Юрий Венедиктович, – сегодня второе мая, Андрюша, вечер.

– Так, а ты хочешь знать, что случилось? – тут же, сорочьей скороговоркой начала «плести новую реальность» Глафира, – тридцать первого, утром, мы с тобой вместе вышли из дома, ты в школу, а я в магазин, («с чего бы это вдруг?», подумалось Андрею, сквозь навалившуюся дикую головную боль), а