– Миколай, – снова произносит мое имя Юстина. – Миколай, сделай что-нибудь. Сделай что-нибудь, так ведь не может быть. Чего-то такого не может быть.

– Не могу ничего сделать, любимая, – говорю я.

– Миколай.

– Я очень сильно хотел, чтобы это случилось, – говорю я.

Так должно было случиться с самого начала. Тогда, на площади Спасителя, я лежал, а она стояла. В этом и состоял наш брак. Это было его содержание. Теперь поднялся я.

Ведьмак ставит канистры на землю, а Гжесь толкает его так сильно, что Ведьмак едва не падает.

– Сука, бля, ты зачем ее туда бросил, это моя невестка, ты, клоун! – кричит Гжесь и снова толкает Ведьмака, но тот не отвечает, не падает, смотрит на него. – Спрашиваю, ну, ты же ей руку сломал, и только не нужно здесь херни о Боге!

Ведьмак молчит, наконец, после нового толчка, падает на землю.

– Она хотела познать истину, – отвечает тихо, уже лежа. – А я не могу врать.

– Да оставь его, – говорит Каська.

– Я не могу врать, – спокойно повторяет Ведьмак, вставая с земли.

– Я звоню в полицию, – Юстина шагает вперед. – Я звоню в полицию. Скажи ему, чтобы отдал мой телефон. Я звоню в полицию.

– Отдай ей телефон, – говорит Гжесь.

Ведьмак вынимает телефон из кармана, подает Гжесю. Гжесь вручает его Юстине.

– Ты ведь знаешь, что мы правы, – Гжесь стоит, остановившись на полудвижении. Здоровая рука Юстины трясется так, что не может разблокировать телефон. Все смотрят на нее, как она пытается это сделать, как ей, наконец, удается, как она приставляет телефон к уху.

– Алло? Алло? Я дозвонилась… – начинает она.

На той стороне слышен хрип.

– Алло? – повторяет она. – Я хотела сообщить… Алло…

Кричит довольно громко. Мы молчим. Никто из нас ей не мешает.

– Вы меня слышите? – повторяет Юстина. – Вы меня… Сука.

Отодвигает телефон от уха. Потом пытается еще раз дозвониться. Безрезультатно. На этот раз никто даже не принимает звонок. Наконец она отказывается от попыток, прячет телефон в карман.

Я заступаю ей дорогу. Хватаю за здоровую руку.

– Что ты делаешь? Пусти меня. Ты идешь со мной! – кричит Юстина.

Я сжимаю ее руку сильнее.

Еще не знаю, должна ли она остаться или уйти.

– Пусти меня, Миколай! – кричит она и бьет меня по лицу. Я не реагирую. Удар – это просто щиплющее тепло на лице, тепло, которое немедленно исчезает.

– Подумай о тех людях, о которых ты писала. О том парне, Кирилле.

– Отпусти меня. Ты идешь со мной.

Кажется, я улыбаюсь, когда она это говорит.

– Подумай о них. Было обвинение? Кто-то их арестовал? Нет, никто даже не может публично обнародовать их имена. Из-за защиты персональных данных.

– Это убийцы, Миколай.

Я притягиваю Юстину к себе, легонько, но она все равно кричит от боли и отталкивает меня здоровой рукой.

Она красавица. Я не заслуживаю такую красивую женщину. Когда она впервые передо мной разделась, я расплакался, из-за чувства возвращенного достоинства.

Она красавица, но ее место – совершенно в другом месте.

Нельзя трусить, убегать от того, чтобы решать дела.

Она очень мне помогла. Я ее очень люблю. Мне будет очень ее не хватать. Я снова буду тосковать. Но это конец наших ролей. Мы уже не нужны друг другу. Я уже встал.

Когда недавно, в тюрьме, я прижал отца к стене, в его глазах что-то блеснуло. Это было удивление.

– Если ты не уйдешь со мной, я уйду одна.

– Справедливости не существует, пока ты не отмеряешь ее сам.

Я глотаю воздух. Он на вкус как исполнившаяся мечта.

– Юстина, можешь уйти, можешь оставить своего мужа, но ты не пойдешь ни в какую полицию, – говорит Гжесь.

– Сука, давайте это закончим, – добавляет Каська.

– Подумай о тех сукиных детях. Подумай о том, что это – именно оно. Что если кто-то когда-то не закроет их в подвале, они продолжат делать это, продолжат обижать детей, пока не сдохнут. Подумай об этом.

Тогда, под кинотеатром, Каська была права.

– Это убийство, Миколай. Что вы делаете? Что вы делаете? – ее крик превращается во всхлип.

– Прежде всего, нельзя трусить, – отвечаю я.

– Хватит! – крик Гжеся – это кулак, который разбивает все другие звуки. Замолкаем мы. Замолкают псы.

– Пойдем, – говорит он Ведьмаку. Тот подходит. – Это будет просто, – Гжесь смотрит на Ярецкого как на предмет. В его глазах тот уже мертв.

– Не хочешь спросить его – почему? – смотрит он вдруг в мою сторону.

– Нет, – качаю я головой. – Это не имеет значения.

– Точно? Каждый говорит что-то интересное. Что сказал молодой Бернат, а, Ольчак? Что он сказал? – Гжесь и Ведьмак поднимают Ярецкого. Тот начинает вырываться, Гжесь крепко удерживает его, а Ведьмак хватает за другую руку.

– Что он мог сделать все. Что чувствовал себя так, словно бы мог сделать все. Или как-то так, – говорит Ольчак.

– Миколай, пойдем со мной. Пойдем! – кричит Юстина.

– Мне некуда идти, – отвечаю я согласно с истиной.

Хватает и легонького толчка – Ярецкий падает с четырех метров на землю. Слышен хруст. И вопль. Кажется, он упал на больное бедро.

– Ты знаешь, что мы поступаем хорошо, Юстина, – говорит Гжесь.

– «Он скрывает в дланях Своих молнию…» [130] – начинает Ведьмак, но Каська его обрывает.

– Да заткнись уже. Хватит.

– Ты уезжаешь, – говорит Гжесь.

Ведьмак открывает одну из канистр и вливает часть ее содержимого в дыру. Потом останавливается, приседает, ложится на землю.

– Придержи меня, – говорит Гжесю, тот садится ему на ноги. Ольчак подает ему канистру. Ведьмак, на треть перевесившись в дыру, выливает остаток бензина в темноту.

Я подхожу ближе. Становлюсь над краем ямы. Вижу, как бензин обливает плачущего Ярецкого, как обливает другие фигуры, лежащие в темноте. Его капли блестят в темноте как кристаллы.

– Может стоит еще что-то туда бросить, дерево, например, – говорю я Гжесю, но он качает головой.

– Хватит, – говорит он.

– Дай вторую канистру, – откликается Ведьмак.

В темноту падают еще тридцать литров бензина. Это немного затягивается. Ярецкий внизу пофыркивает. Наверное, немного бензина попало ему в нос.

Большие пальцы снова отпускают меня, но теперь я стою ровно уже и без помощи. Чувствую, как все во мне раздвигается, уступая место чему-то, чего я еще не знаю.