Она сейчас это поймет. Или нет. Тогда поймет лет через десять.

Поймет, когда ей нужно будет понять.

Гирлянды. Деревья.

Соборы.

– В любом случае, ты все это забудешь, – говорит Гжесь.

– Что вы, нахер, делаете? – спрашивает Юстина сквозь слезы: дрожит так, словно плач пытается подбросить ее в воздух.

– Добиваемся справедливости, – говорит Гжесь.

– И другой справедливости нет, – Каська делает шаг в сторону дыры и сплевывает в ее квадратную черноту.

Где-то неподалеку начинает лаять собака. Потом к ней присоединяется еще одна, словно стоящая на холме. И еще одна, и еще.

– Вы это делали. С самого начала, – говорит Юстина. – Делали это с самого начала.

Нас окружает целая армия собак, целое кольцо, хоровод. Их не видно, но слышно так, что они почти проникают в мою голову. Словно каждый лай порождает следующего лающего пса, и так по кругу. Спрятанные в лесу, невидимые, скрытые в темноте, они кружат в воздухе.

– Вы бросили сюда Берната. Но он сбежал от вас, – ладони Юстины порхают над Ярецким, не понимая, что следует сделать.

– Не сбежал. Оттуда невозможно сбежать. Как бы ты оттуда сбежала, скажи мне, – Гжесь поворачивается в сторону Холма. Псы с каждой секундой лают все громче. Через минуту их лай заполонит все.

– Мы отпустили его, так как отец хотел, чтобы его нашли, – Гжесь стоит над ним, со стороны выглядит так, словно бы он их охраняет. Кладет Юстине руку на плечо. Она ее сбрасывает.

– Чтобы переложить вину на невиновных людей, – говорит Юстина.

– Да говно засранное, а не невиновных! – кричит Ольчак. – Они дом вам сожгли! Угрожали вам!

– И чтобы выиграть выборы, – говорит Юстина.

– Отец не хотел никаких выборов, – говорит Гжесь. – Хотел справедливости.

– Сделал этот референдум, чтобы отвлечь внимание, сделать из себя жертву, – Юстина перестает плакать. Говорит четко и звучно. Слова ее остры, взмахи бритвой в воздухе. И только ее слова и заглушают лай собак.

Юстина не понимает. Я бы очень хотел ей это объяснить, но нет такой необходимости.

Есть люди, предназначенные исключительно для выполнения того, что неминуемо. У них своя честь ассенизаторов.

– Они убили ту девушку и изнасиловали ее, Юстина. Закинулись наркотой и просто сделали это, – говорю я.

– Вы пойдете в тюрьму, – говорит Юстина громче.

– Отец и так в тюрьме, – пожимает плечами Гжесь.

– Чтобы притворяться невиновным. Он в тюрьме, чтобы все думали, будто он невиновный, – отвечает Юстина.

– Отцу нет дела до того, кто и что думает, – не знаю, говорю это я или Гжесь.

Мой брат позволяет ей встать, а она бессильно уступает ему. Гжесь снимает куртку, снимает толстовку. Стоит в одной футболке, старой, застиранной футболке «Металлики», потом снимает и ее тоже.

Разрывает футболку напополам. Трясется от холода, я подаю ему бутылку водки, он отпивает глоток. Аккуратно разворачивает Юстину спиной, поднимает ее руку, она орет от боли, из разорванной футболки Гжесь завязывает ей на шее перевязь. Берет у меня бутылку, подает Юстине.

– Пей, – говорит.

– У вас же дети. Сука. Психопаты. Ебаные психопаты. У вас же дети, – говорит Юстина, и отталкивает поднесенную к самому ее лицу бутылку.

Мы в Яжембове. Я и Дарья. Мы стоим голыми в озере, по пояс. Весь мир зеленый и пахнет илом и кожей.

– Откуда вы это знаете? Откуда вы это вообще знаете? – Юстина держит здоровую руку за головой. Глаза ее кажутся в темноте двумя черными кругами.

– Молодой Бернат, – отвечает Каська. – Молодой Бернат рассказал. Три года назад.

Юстина поворачивается в ее сторону.

– Это ее сестра, – говорю я.

Гирлянда состоит из добра и зла. Переплетенные, они всегда движутся вперед. Создают прямую. У них нет ни начала, ни конца. У них нет никаких точек.

Трусить – значит пытаться остановить неминуемое.

Это бессмысленно. Я не чувствую страха.

Гирлянды. Деревья. Соборы.

– Молодой Бернат пришел в бар, в «Андеграунд». Он тогда расходился с женой, та забрала ребенка. Остался со мной в баре, это, кажется, был вечер вторника. Начал пить и плакать, что порой случается, когда клиенты сидят сами – тогда пьют и плачут, – Каська говорит совершенно равнодушным голосом, словно читает продавщице список покупок.

– Признался, – Юстина пытается говорить спокойно, но голос ее дрожит так, словно кто-то трясет ее головой.

– Не мог выдержать, – отвечает Каська и тычет в Ярецкого ногой. – Этот говорил, что его отец все порешал. Что молодой Бернат хотел во всем признаться, хотел написать явку с повинной, но отец первым поехал в полицию и сказал, что у сына нервный срыв, что, мол, его подруга, что может нести всякую чушь. Бернат говорил, что покаялся, думал, что ксендз сумеет что-то сделать. Что пойдет в полицию. Что выдаст его. Но ксендз же, известное дело, был братом его отца. Дал тому понять, что обо всем знает. Сказал, что молодой Бернат поговорит об этом с Богом на Страшном суде. И что должен теперь до конца жизни делать хорошее. Так сказал брату.

– Но ты в полицию не пошла? – спрашиваю я.

– Естественно, пошла, – отвечает Каська. – Мне дали пончик, как раз был Жирный четверг.

– Миколай, – Юстина поворачивается ко мне. Делает это слишком резко. Шипит от боли.

– Прости, что мы тебя обманули, Юстина. Что тебе пришлось написать ложь в тех статьях. Но иначе не было бы дела, – говорит Гжесь, словно самому себе.

– О господи, помогите! – скулит Ярецкий. – Люди, помогите, помилуйте!

Квадратные дома в районе Дарьи, рассыпанные ладонью пьяного великана, маленькие квадратные дома, и там мать Дарьи, стонет в коридоре.

Гизмо просто ходил неподалеку. Ходил и выл. Ходил и выл, чтобы нечто оставило его в покое. А перед этим окунул руки в кровь. Мацюсь окунул ему руки в кровь, что стекала на тротуар.

– Их отец спросил меня, когда я пришла к нему: «Кася, как я могу в это поверить, ведь я не могу просто на слово», – Каська закуривает сигарету.

Подходит и подает одну мне, а потом – Юстине.

Псы на минутку перестали лаять. Тишина – мощная и чистая.

– А я сказала: «Господин Томаш, вы не должны верить мне на слово», – громко говорит Каська.

– Сюда! – кричит в темноту Гжесь. Кто-то оттуда выходит. Появляется фигура в свете фонаря. Это Ведьмак. Идет медленно, что-то тянет его к земле. Он держит две большие белые пластиковые канистры.

– А их отец ответил: «Нет, ну, мы должны этим заняться, Кася». Он так всегда говорил. Каждому, кто к нему приходил. За помощью. На любую просьбу. Так говорил: мол, мы должны этим заняться.