Гранде из себя. Чтобы извинить такую слабость, заметим, что в свои двадцать шесть лет она еще никого не любила. Она строго запретила себе даже ту игру в чувство, которая может привести к любви.

Теперь любовь мстила за себя, и вот уже восемнадцать часов, как самая закоснелая, воспитанная привычкой гордость оспаривала у нее сердце той самой госпожи Гранде, которая так надменно держала себя в свете и чье имя занимало такое высокое место в анналах современной добродетели.

Никогда еще душевная буря не причиняла столько страданий. С каждым новым приступом этой ужасной боли бедная гордость терпела поражение и отступала. Слишком долго госпожа Гранде слепо повиновалась ей: молодой женщине наскучило то удовольствие, которое это чувство доставляет людям.

Вдруг эта гордость и жестокая страсть, оспаривавшие сердце госпожи Гранде, соединились и довели ее до отчаяния. Как! Видеть, что ее приказания обходятся, не исполняются, что их презирает мужчина!

«Значит, он не умеет себя вести?» – думала она.

Наконец, проведя два часа в жестоких страданиях, тем более жестоких, что она испытывала их впервые, госпожа Гранде, пресыщенная лестью, почестями, уважением самых видных людей в Париже, дала как будто восторжествовать гордости. В порыве горя, испытывая потребность переменить место, она спустилась вниз и направилась к карете. Но, едва усевшись в нее, она переменила свое решение.

«Если он явится, он не застанет меня», – подумала она.

– Улица Гренель, министерство внутренних дел! – приказала она выездному лакею.

Она взяла на себя смелость самой отправиться к Люсьену на службу.

Она отказалась обдумать свой поступок. Если бы она это сделала, она упала бы в обморок.

Она забилась в угол кареты, как бы раздавленная горем. Невольные движения, вызванные тряской кареты, отчасти развлекали ее, и ей стало немного лучше.

Глава шестьдесят пятая

Когда Люсьен увидал, что к нему в кабинет входит госпожа Гранде, им овладела живейшая досада: «Как! Эта женщина, значит, никогда не даст мне покоя! Она, вероятно, принимает меня за одного из своих лакеев. Она должна была понять из моего письма, что я не хочу ее видеть!»

Госпожа Гранде бросилась в кресло с гордостью особы, уже шесть лет тратящей ежегодно в Париже сто двадцать тысяч франков. Эти манеры богатой дамы неприятно поразили Люсьена и уничтожили в нем всякую симпатию к ней. «Мне придется иметь дело, – подумал он, – с бакалейной торговкой, требующей уплаты долга. Придется говорить ясно и без обиняков, чтобы быть понятым».

Госпожа Гранде продолжала молча сидеть в кресле; Люсьен оставался неподвижным, в позе скорее чиновника, чем светского человека: он опирался обеими руками на ручки кресла и вытянул ноги во всю их длину. Его лицо точь-в-точь напоминало физиономию купца, терпящего убыток; в нем не было и тени великодушного чувства; напротив, оно выражало одновременно суровость, желание держаться только в рамках приличий и чистейший эгоизм.

Через минуту Люсьену стало почти стыдно за самого себя. «Ах, если бы меня видела госпожа де Шастеле! Но я бы ей ответил: вежливость скрыла бы все, что я хочу дать понять этой бакалейной торговке, гордой поклонением депутатов центра».

– Должна ли я вас просить, милостивый государь, – сказала госпожа Гранде, – чтобы вы предложили удалиться вашему секретарю?

Следуя своей привычке, госпожа Гранде и здесь повышала людей рангом. Дело шло о простом канцелярском служителе, который, увидав, что красивая дама, приехавшая в экипаже, в таком смятении вошла в кабинет, остался из любопытства, под предлогом поправить огонь, и без того горевший превосходно. Люсьен взглядом выслал его. Молчание длилось по-прежнему.

– Как, милостивый государь, – произнесла наконец госпожа Гранде, – вы не удивлены, не поражены, не смущены, видя меня здесь?

– Признаюсь вам, сударыня, я только удивлен несомненно весьма лестным для меня шагом, которого я, однако, уже не заслуживаю.

Люсьен не мог заставить себя говорить невежливо, но тон, которым эти слова были сказаны, был бесконечно далек от тона страстного упрека и делал их холодно-оскорбительными. Обида вовремя поддержала поколебавшееся мужество госпожи Гранде. Первый раз в своей жизни госпожа Гранде оказалась робкой, потому что эта столь черствая, столь холодная душа уже несколько дней находилась во власти нежных чувств.

– Мне казалось, милостивый государь, – продолжала она голосом, дрожавшим от гнева, – если только я верно поняла ваши подчас немного длинные, торжественные уверения насчет вашей высокой добродетели, что вы притязаете на звание порядочного человека.

– Так как вы, милостивая государыня, оказываете мне честь, говоря обо мне, я признаюсь вам, что стараюсь быть справедливым и, не обольщаясь, определить свое место по отношению к окружающим и их место по отношению ко мне.

– Снизойдет ли ваша способность справедливо оценивать все до того, чтобы признать, насколько опасен мой теперешний шаг? Госпожа де Вез может узнать мою ливрею.

– Именно потому, сударыня, что я вижу всю опасность этого шага, я не знаю, как примирить его с понятием, которое я составил себе о высоком благоразумии госпожи Гранде.

– По-видимому, милостивый государь, вы позаимствовали у меня это редкое благоразумие и сочли полезным изменить за сутки все те чувства, уверения в которых возобновлялись без конца и надоедали мне ежедневно.

«Черт возьми, сударыня, – подумал Люсьен, – я не буду настолько любезен, чтобы позволить вам восторжествовать надо мною при помощи ваших туманных фраз!»

– Сударыня, – возразил он с величайшим спокойствием, – эти чувства, вспоминая о которых вы оказываете мне честь, испытали глубокое унижение оттого, что своим успехом они были обязаны не только самим себе. Они бежали, краснея за свою ошибку. Прежде чем исчезнуть, они получили скорбную уверенность, что обязаны кажущейся победою лишь весьма прозаическому обещанию предоставить место министра. Сердце, которое они – конечно, без достаточных оснований – думали тронуть, просто уступило честолюбивому расчету, и нежность оказалась только на словах. Словом, я убедился, что меня… обманывают, и своим отсутствием я лишь хотел, сударыня, попытаться избавить вас от объяснения. Так я понимаю свой долг порядочного человека.

Госпожа Гранде не отвечала.

«Что ж, – подумал Люсьен, – я отниму у вас всякую возможность притворяться непонимающей». И тем же тоном прибавил:

– С какой бы твердостью и мужеством сердце, привыкшее стремиться к возвышенному, ни переносило все огорчения, имеющие своим источником грубые чувства, есть такие несчастья, которые благородное сердце переносит с досадой, а именно когда оно ошибается в своих расчетах. Я говорю вам об этом, сударыня, с сожалением и единственно потому, что вы меня к этому вынуждаете: быть может, вы… ошиблись насчет роли, которую вы с вашим высоким благоразумием назначили мне, желая воспользоваться моей неопытностью. Я хотел, сударыня, избавить вас от этих