Он назвал сына Адэода'том (что означает «дар Божий») и всегда держал его при себе. Когда Августин примет крещение, его пятнадцатилетний сын будет крещен в тот же день.

Он умрет два года спустя, и отец смиренно скажет Богу: «Ты хорошо создал его, Господи! Ему было всего пятнадцать лет, а умом он уже превосходил многих важных и ученых мужей (…). Моим в этом мальчике был только грех».

Более того, он сообщит своим читателям очень интересную подробность: «В одной из моих книг, названной «Учитель», со мной беседует как раз мой сын. Ты знаешь, Господи, что в этой книге все мысли, высказанные от лица моего собеседника, принадлежат ему; в тот момент ему было шестнадцать лет… Его ум внушал мне священный страх; но кто, кроме Тебя мог быть творцом подобных чудес?»(Исп. 9,6,14).

Так, даже этот мальчик был для Августина живым знаком того, как небесный Отец может взять человеческое ничтожество и превратить его в дар: «Ты достаточно могуществен, о Господи Боже мой, чтобы придать форму нашей бесформенности!»

Но однако, для того, чтобы подойти к купели крещения, он еще должен преодолеть длинный путь.

Он живет со своей подругой и с этим новорожденным, которого он принял, потому что «дети, даже когда они рождаются против воли родителей, заставляют себя любить» (Исп. 4,2,2), но он еще только студент.

Важнейший этап его внутреннего развития был отмечен чтением одного из произведений Цицерона, ныне утраченного (более того, все то, что мы знаем о нем, известно из цитат Августина): это «Гортензий», философский диалог, входивший в программу третьего курса риторики, который настраивал на поиск истины и на любовь к премудрости.

«Эта книга, — пишет он, — изменила мои чувства, она изменила даже молитвы, которые я обращал к Тебе, Господи; она возбудила во мне новые стремления и желания, обесценила в моих глазах всякую тщетную надежду и заставила меня с невероятным сердечным пылом жаждать бессмертной премудрости (…). Я начинал подниматься, чтобы возвратиться к Тебе (…). Как я пылал, о мой Боже!.. (Исп. 3,4.7–8).

Книга из учебной программы, — книга, написанная язычником, заставила его возлюбить Бога.

Это яркий пример, насколько верна та истина, что там, где посеяны ростки, опережающие и призывающие явление Сына Божия, все народы и культуры трепещут от неосознанного стремления ко Христу.

Августин, студент университета IV века, еще не будучи христианином, распознавал эти ростки и способен был возлюбить Бога, даже читая языческого автора. Более того, так как он, с помощью своей матери, немного знал также и Христа, то он читал Цицерона уже глазами христианина, так что в результате был почти удивлен, не найдя в «Гортензии» имени Иисуса.

Важно понять то, что произошло: по словам Августина, до того момента книги ему служили лишь чтобы «отточить себе язык», то есть: чтобы научиться говорить и стать хорошим оратором и хорошим адвокатом, — в общем, чтобы уметь убеждать других. На сей же раз диалог Цицерона убеждал его: «его слова возбуждали меня, воспламеняли меня, воодушевляли меня любить, преследовать, достичь и с силой заключить в объятия премудрость саму в себе и саму для себя, — там, где она пребывает» (Исп. 3,4,8).

Но, в самом деле, где же была Премудрость?

Он поясняет: «только одно обстоятельство огорчало меня в столь великом пожаре: на этих страницах не было имени Христа».

Вот кто был Августин! Он был способен гореть любовью к женщине и к премудрости; он был способен плакать и страдать в театре из-за несчастий Энея и Дидона и благоговейно воспламениться из-за философского текста; он был язычником и жил как язычник, но никогда не мог ничем увлечься всерьез, если там, в глубине, не было имени Иисуса, которое он впитал в себя с молоком матери.

Тут уж стало ясно, что ему оставалось только одно: заняться изучением Священного Писания. Он попытался и почувствовал отвращение: латынь библейского текста не была столь совершенна, как латынь Цицерона; стиль казался ему посредственным; повествование было не столь поэтично и чарующе, как повествования греко-римской литературы; да и содержание было ему неясно.

Позже, когда Писание станет для него сладостнейшим хлебом насущным, Августин будет пояснять, что в нем Слово Божие сделалось пищей для детей и грудных младенцев, но это — слово, которое растет и становится возвышенным по мере того, как возрастает верующий. Только таким образом оно ведет человека к сиянию Истины. Следовательно, этот юный и гордый профессор не в состоянии был оценить его: «я гнушался сделаться малым, — скажет он, — и считал себя великим лишь оттого, что был надут спесью» (Исп. 3,5,9).

К тому же, он завел дружеские связи, которые представляли ему католическую веру, как противоречащую здравому смыслу: ум, подобный его уму, мощно и неудержимо стремился к истине, а Церковь, как ему казалось, навязывала безрассудные верования, «бабкины сказки».

В особенности Ветхий Завет, по его мнению, был полон странных и неприличных вещей, а Церковь настаивала на том, что и это — «Слово Божие».

Но также и Новый Завет доставлял ему затруднения: учение о Воплощении Сына казалась ему неприемлемым: Христос, которого он любил — это был «духовный» Христос, не имеющий ничего общего с убожеством мира; Христос, к которому прекрасно было бы восходить, очищаясь от всякой телесной тяжести, как к некоей возвышенной и трансцендентной идее.

И потом, его возмущало существование зла в мире.

Так он сблизился с сектой манихеев. Это позволяло ему полностью избавиться от проблемы зла, поскольку они учили различать и выбирать между богом зла со всем его Ветхим Заветом — который следовало отвергнуть — и Богом добра; чьим свидетелем был духовный Христос, которого по-настоящему могли познать лишь некоторые избранные и утонченные души.

Это радикальное, но кажущееся упрощение очаровывало Августина. И все же, он чувствовал себя, — пишет он, — «как тот, кто ест во сне», как человек, которому кажется, что он насыщается именно в тот момент, когда внутри у него возрастает неутолимый голод. И это длилось долгие девять лет.

У него были бесчисленные сомнения, но манихеи, по крайней мере, хвалились тем, что они никому ничего не навязывают, и тем, что они остаются в сфере «чистого и простого разума», в отличие от католиков, которые все основывали на таинстве и на власти.

Это было не совсем так, поскольку манихейские доктрины содержали в себе невероятную массу странностей, но Августин надеялся понять все со временем, а пока был увлечен изучением астрологии и гороскопов.

И даже