а он ответил: – шутил. Ну, а продать «Рууга» мне удалось благодаря Тони Бучеру, объяснившему, каким образом следует изменить первоначальную версию. Без его помощи торговать бы мне пластинками до сих пор. Серьезно. В то время Тони вел небольшую студию литературного мастерства, помещавшуюся в гостиной его дома в Беркли. Там он зачитывал наши рассказы вслух, и мы ясно видели – нет, не только что они отвратительны, но и как это можно исправить. В простых объяснениях, почему твоя писанина никуда не годна, Тони смысла не видел – он помогал нам превращать писанину в искусство. Уж Тони-то знал, как делается хороший текст, и за науку брал с человека (прикиньте!) доллар в неделю. Один доллар! Нет, если в этом мире и был хоть один хороший человек, то это он, Энтони Бучер. Мы вправду любили его всей душой. А раз в неделю собирались поиграть в покер. Покер, опера и литература для Тони были в равной мере важны. Как мне его не хватает! Однажды ночью, еще в 1974-м, мне приснилось, будто я перешел в потусторонний мир, гляжу, а там меня дожидается Тони… Как вспомню этот сон – слезы на глаза наворачиваются. Гляжу: вот он, только превратился зачем-то в Тигра Тони из той рекламы овсяных хлопьев для завтрака, а видеть меня рад так, что словами не описать, и я сам рад не меньше… Увы, это был только сон. Тони Бучера с нами больше нет, но я благодаря ему все еще писатель и всякий раз, как сажусь за новый роман или рассказ, вспоминаю этого человека. Наверное, именно он научил меня писать из любви, не из амбиций, а подобный урок не помешает в любом занятии, сколько бы ни было их на свете. Этот крохотный рассказ, «Рууг», написан в память о настоящем псе, на сегодняшний день, как и Тони, оставившем этот мир. Звали пса Снупером, и к своей работе он относился не менее серьезно, чем я к своей. Работа его, очевидно, заключалась в том, чтобы зорко стеречь пищу, хранящуюся в хозяйском мусорном баке, от всякого, кому вздумается на нее польститься. Трудился Снупер в искреннем заблуждении, будто отбросами хозяева весьма и весьма дорожат. Еще бы: они каждый день выносят из дома бумажные пакеты со всевозможными вкусностями, аккуратно укладывают их в прочный железный бак и накрепко закрывают его крышкой! К концу недели бак наполнялся доверху – и тут-то к воротам подкатывали на огромном грузовике сквернейшие, страшнейшие воплощения сил зла во всей Солнечной системе, чтобы похитить еду. В какой день недели ждать их, Снупер прекрасно знал: являлись они неизменно по пятницам. И вот, каждую пятницу, около пяти утра, он испускал первый лай. По нашим с женой соображениям, примерно в это время у изголовий постелей мусорщиков звонили будильники. Когда они выходили из дома, Снупер тоже это понимал, и даже не понимал – слышал. Он был единственным, кто знал обо всем: кроме него, творящегося безобразия не замечала ни одна живая душа. Должно быть, Снупер искренне полагал, что живет на планете умалишенных. И хозяева, и все прочие жители Беркли прекрасно слышали разъезжавших по улицам мусорщиков, но никто не удосуживался шевельнуть даже пальцем. Его гавканье еженедельно доводило меня до белого каления, однако завороженность логикой Снупера всякий раз пересиливала досаду, вызываемую его отчаянными стараниями поднять нас с постели. Как должен был выглядеть мир в глазах этого пса? Очевидно, он видел окружающее не так, как мы. У Снупера имелась своя – завершенная, целостная система взглядов, ничуть не похожая на нашу, однако с учетом фактов, лежащих в ее основе, вполне логичная. Проще говоря, в этом и заключена почти вся суть моей двадцатисемилетней карьеры профессионального писателя. По большей части все мое творчество есть череда попыток забраться в голову другого человека, другого живого существа и посмотреть вокруг его глазами, и чем сильнее этот человек либо существо отличается от нас, остальных, тем лучше. Начинаешь с его собственного сознания, а оттуда, изнутри, идешь наружу, рисуешь его мир. Разумеется, на самом деле его мир тебе не постичь, но, по-моему, правдоподобных догадок можно построить немало. С этого рассказа я начал развивать вот какую идею: всякое живое существо живет в мире, хоть чем-то да отличающемся от миров всех остальных, – и до сих пор полагаю, что это чистая правда. Ведь тот же Снупер искренне считал мусорщиков созданиями злыми, страшными, а значит, видел их совсем не такими, как мы, люди. Правда, с этой мыслью – что каждое живое существо видит мир не так, как прочие создания, – согласны далеко не все. Тони Бучеру очень хотелось показать «Рууга» одной известной, маститой составительнице антологий (назовем ее Дж. М.) и посмотреть, не сможет ли она подыскать для него применение. Ее ответ вогнал меня в ступор. «Мусорщики, – писала она, – выглядят совсем не так. Где же вы видели мусорщиков с головами, „болтающимися на тонких и дряблых шеях“? Кроме того, они вовсе не едят людей…» Дальше она перечислила еще не меньше двадцати ошибок, и все они так или иначе были связаны с созданными мной образами мусорщиков. В ответном письме я объяснил: да, вы совершенно правы, однако для пса… Ну хорошо, ладно, пес ошибается. Каюсь. Признаю. Пес слегка помешался на этой теме. Мы здесь имеем дело не просто с псом и его видением мусорщиков, но с ненормальным псом, тронувшимся на почве их еженедельных набегов на мусорный бак. С псом, доведенным до грани отчаяния. Именно это я и хотел передать. Более того: именно в этом и заключается вся соль рассказа: не в силах защитить хозяев от повторяющихся каждую неделю «грабежей», пес сходит с ума. А Рууги все понимают. Наслаждаются этим. Дразнят, мучают пса. Усугубляют его безумие. Поместить рассказ в свою антологию мисс Дж. М. отказалась, однако Тони напечатал его, и с тех пор он печатался еще не раз и не два – и, более того, недавно включен в хрестоматию для старших классов. Как-то раз я встречался со школьниками, которым он был задан, и все ребята прекрасно поняли, о чем речь. Что интересно, лучше всех ухватил суть рассказа ученик, лишенный зрения. Именно он с самого начала понял, что значит слово «Рууг», почувствовал всю глубину отчаяния, и бессильную ярость и горечь поражения, переживаемую псом снова и снова. Возможно, где-то между 1951-м и 1971-м мы все доросли до восприятия опасностей и трансформаций обыденного, которых прежде даже не замечали, – не знаю, судить