уходила из-под ног и ныряла вниз, и открытые, незащищенные деревьями участки, вырубки, как назвал их Серёжа, и вот там они иногда проваливались по пояс. Это было тяжелее, чем брести по воде – преодолевая сопротивление, выдёргивая ноги; липкая холодная масса набивалась и в ботинки, несмотря на крепкую шнуровку, и даже в рукава; и главное, было совершенно непонятно, сколько мы уже прошли, сказал Серёжа, там же всё одинаковое – лес и лес. Первый четкий ориентир, по которому они сумели сверить расстояние – мост через речку, соединявшую два маленьких озера, – встретился им только через три с половиной часа. Это означало, что они прошли километра четыре, не больше. Было уже далеко за полдень.

Никакого страха они не чувствовали – четверо нестарых, здоровых мужиков с полупустыми рюкзаками, и всю первую треть пути ещё весело перекрикивались и травили байки, подшучивая друг над другом. Потом, после моста, когда стало ясно, что до темноты им точно не успеть, разговоры сделались реже, шутки прекратились; к пяти часам, когда солнце укатилось за деревья, и хотя было ещё светло, сразу же резко похолодало, они перестали разговаривать совсем. А ещё через час начался снегопад; вот тогда они поняли, что пора устраиваться на ночлег. Срубили кривенькую суховатую сосну, расшвыряли ногами снег и развели костёр, в тусклом свете которого прямо посреди дороги поставили маленькую Серёжину трехместную палатку, в которой с превеликим трудом разместились вчетвером, затянувшись в спальные мешки, не снимая громоздких зимних своих курток, и всю ночь сквозь тонкие синтетические стенки слушали тревожный треск распрямляющихся веток и глухое уханье липких снежных лавин, сползавших с высоченных обступивших дорогу ёлок.

Утром, оглядевшись, они не увидели даже собственных следов. Завтракать не стали – термос с бульоном опустел ещё накануне, а возня с костром отняла бы слишком много времени. Им казалось, что они совсем близко – вот-вот должна была показаться развилка, где грунтовка расщеплялась надвое; если верить карте, от неё до Лубосалмы оставалось около пяти километров. Только первое же ответвление, принятое ими за развилку, оказалось не более, чем не отмеченным на карте отворотом, который спустя километр привёл их к лысой, утыканной крошечными метровыми сосенками вырубке, где дорога бесповоротно закончилась, и ошибка эта – увы, не последняя в этот несчастливый день – отняла у них не меньше часа. Таких отворотов им встретилось еще четыре, и каждый приходилось пройти до конца. Снег валил густо, беспросветно, и как будто этого было недостаточно, ни один из них не имел ни малейшего понятия о том, что именно им следует искать, как выглядит сама эта чёртова Лубосалма, сколько там домов, видны ли они с дороги или спрятаны за деревьями.

Они нашли её чудом. Поворот на Лубосалму с основной дороги почти не отличался от предыдущих, ведущих в никуда; этот кусок пути выглядел так же узко и безнадёжно, но никак не хотел заканчиваться – они шли уже два с лишним часа, а вырубка всё не показывалась. Это внушало надежду, что на сей раз они не ошиблись, потому что рубить лес на таком расстоянии от единственно доступной в этих местах магистрали, какой бы убогой и едва проходимой она ни была, никому не пришло бы в голову. Замёрзшие, обессилевшие и голодные, едва передвигая ноги, они добрались до цели только к вечеру второго дня. Опоздай они хотя бы на час, непрозрачные мутные сумерки скрыли бы от них и четыре лепившихся к берегу темных дома с частоколами облепивших крыши огромных сосулек, похожих на зубы какого-то глубоководного чудовища, и горстку невзрачных хозяйственных построек, явно переделанных из старых каркасов, оставшихся от старой деревни.

Людей не было. Не было дыма из печных труб, света в окнах, не было ни единого человеческого следа в глубоком синеватом снегу; и потому они вышли из-за деревьев, не боясь и не прячась.

– Разделимся, – сказал Анчутка, развязывая рюкзак. – Ещё полчаса – и будет темно, не увидим ни черта. Давайте, мужики, каждому по дому – и вперёд. Вот, надевайте, – он вытащил четыре армейских респиратора, – на всякий случай.

Им страшно не хотелось терять время, только не после двух дней пути; важно было успеть до темноты осмотреть все четыре дома, чтобы выбрать наиболее подходящий для ночлега, и ещё сегодня убедиться в том, что они не зря столько шли, мёрзли, спали вповалку под тонким синтетическим пологом посреди дороги. Это было понятное нетерпение, так что они не стали спорить; натянули респираторы и разбежались в разные стороны, каждый в свою.

Это была идеальная стоянка. Четыре крепких бревенчатых дома на высоких сваях, с чердаками, утеплёнными песком, с новыми кирпичными печками, добротно сбитой деревянной мебелью; маленькая баня и пяток вместительных пристроек, в одной из которых нашёлся даже маленький дизельный генератор – пустой, без топлива, но с виду вполне рабочий.

– Я отвлекся, – рассказывал Серёжа. – Бегал там как дурак. В доме почти ничего не нашлось – макароны, пара каких-то банок, а потом я увидел лампочку на потолке, пошел по проводам и у генератора застрял, мы оба застряли – я и Анчутка. Мы искали бак. У них ведь запросто мог быть резервный бак, литров на сто, к примеру, или хотя бы пара канистр припрятана. Перевернули всё вверх дном, только потом сообразили, ну какой идиот бросит топливо и уйдёт, да? А потом прибежал Лёха и сказал, что нашёл их. Что они все там, в сарае.

Скорее всего, люди в Лубосалме умирали не одновременно. Первые несколько тел были накрыты задубевшими от мороза простынями, а остальные уже лежали просто так, и лица их, волосы и ресницы были покрыты инеем, мутной ледяной плёнкой. Тела были мужские и женские, так что, скорее всего, это были семьи, несколько семей. Ни Серёже, ни Анчутке с Лёхой не пришло в голову их считать. Они вообще пробыли в этом сарае всего несколько секунд, несмотря на респираторы и перчатки, несмотря на холод; только взглянули раз и выбежали на воздух, ругая себя за то, что вообще заходили. Просто в домах никого не было, дома стояли пустые, чистые.

– Там даже убрано было всё, – сказал Серёжа. – А ведь кто-то же должен был их туда носить, в этот сарай, одного за другим. Так куда же он потом делся?

И тогда они, наконец, вспомнили про Лёню, и рванули в последний, четвёртый дом. Лёня весело обернулся к ним от стола:

– Живём, мужики! Ужин,