каждая из нас забыла о том, чего мы ждём уже третий день подряд. А когда мы закончили, когда расставили кровати – боже мой, в этой крохотной бывшей бане было три, целых три отдельных комнаты – когда новенькая железная печка, маленькая, аккуратная, с серебристым металлическим дымоходом, разогрелась и жарко задышала во все стороны сразу, когда Ира объявила: «всё, больше нет ничего, всё, давайте посидим, сил нет», – мальчик вдруг повернулся от окна в комнату и громко сказал:

– Папа. Папа идёт. Вон папа!

Наверное, он провёл много времени, прижимаясь лбом к холодному стеклу, потому что и нос, и щёки на маленьком бледном лице выделялись яркими розовыми пятнами.

И мы выбежали на улицу, не надевая курток, хотя две фигуры посреди разломанного льда были совсем ещё далеко.

– Это точно они? Точно? Я не вижу отсюда, это они, да? – спрашивала Марина и вставала зачем-то на цыпочки, словно это могло помочь ей навести резкость.

– Они, они, – говорил Мишка. – Да что ж они так медленно? Тащат что-то, мам, смотри! Что-то тащат, я сбегаю, помогу?

– Не надо, – сказала я и не узнала свой голос. – Не надо, Мишка, постой тут. Пусть – так. Пусть они сами.

Я хотела посмотреть еще немного на то, как они возвращаются. И всё-таки побежала первая – не сразу, а когда они уже были совсем близко, когда до мостков им оставалось шагов двадцать. Кажется, я даже глупо распахнула руки, но не кричала, точно ничего не кричала, а просто сказала шёпотом «Серёжа», просто сказала «Серёжа». Уже немного смеркалось, уже не было солнца, и видно было неважно; они в самом деле двигались с трудом, сгибаясь под тяжестью раздутых рюкзаков. Я подбежала к краю мостков. Серёжа выбросил вперёд руку с растопыренной ладонью и что-то крикнул, но я не смогла разобрать слов, хотя было совсем недалеко, а потом я увидела у него на лице чёрный двурогий респиратор и остановилась. За спиной у меня сделалось очень тихо.

– Пап! – торопливо крикнул мальчик. – Пап, а я первый тебя увидел!

Они приблизились ещё на несколько шагов, и Серёжа снова заговорил, и в этот раз я его расслышала.

– Аня, – сказал он. – Аня, не подходите пока к нам. Всё хорошо, только не подходите, ладно? Надо согреть воды. И разведите снаружи костёр. Мы тут подождём.

Так и не получив разрешения приблизиться, мы смотрели издали, как они вытряхивают из рюкзаков плоские консервные банки – прямо в таз с кипятком, выплёскивающимся и шипящим, и как вьются на поверхности бурлящей воды отклеившиеся разноцветные этикетки. Как они снимают с себя куртки, брюки, шапки, перчатки и бросают всё, даже опустевшие рюкзаки, в костёр, который вначале захлёбывается, неспособный сразу пожрать такую огромную порцию, исторгая возмущённые клубы сырого едкого дыма, а затем всё же медленно принимается за дело. Как потом – полуголые, закопчённые, они стягивают с лиц респираторы.

– Ничего не забыли? – спрашивает Серёжа; на щеках у него видны ярко-красные отметины от ремешков.

– Вроде всё, – говорит Лёня, подумав, и с размаху, с наслаждением швыряет свой респиратор в огонь.

– Мы не стали брать ничего, что нельзя прокипятить, – объяснил Серёжа с полным ртом – потом, позже, в старом доме, куда мы все вернулись, потому что именно там находился наш единственный стол и там же оставалась вся наша еда, если, конечно, не считать консервных банок, остывающих снаружи, к которым никто из нас пока не нашел в себе силы притронуться.

– Крупы, макароны, сахар – там все было вскрытое, нельзя было брать.

Они сидели с Лёней друг напротив друга и жадно, обжигаясь и почти не жуя, глотали дымящуюся варёную рыбу; всклокоченные, с мокрыми волосами, с черными от усталости лицами.

– Как же вы, – жалобно сказала Марина и протянула руку к Лёниной щеке, и не коснулась её. – Что же вы, столько еды с собой, и голодные?..

– Некогда было кипятить, – отмахнулся Лёня, криво улыбаясь. – Я хотел банку в костёр бросить – Серёга не дал. Жадный у тебя мужик, Анька.

– Потому что надо наверняка, – хмуро сказал Серёжа, перестал жевать и отложил вилку; по тому, как быстро погасла Лёнина улыбка, стало ясно, что спор этот происходит не впервые.

– Ну хватит, – начал Лёня раздражённо. – Месяц на морозе, а то и два, да что там осталось…

– А ты вирусолог, да? – перебил Серёжа, шумно отодвигая стол. – Ты всё знаешь? Надо наверняка!

– Наверняка! – прорычал Лёня. – Наверняка – это тут сидеть и носа не высовывать. Вот это наверняка. А сутки разгуливать с презервативом на морде – это что? Может, мы рано их сожгли? Может, ещё недельку надо было – ну, чтоб точно наверняка?

– Может, и рано! – яростно сказал Серёжа и поднялся на ноги. – Может, нам вообще не надо было возвращаться!

– Так, – сказал папа и положил на стол между ними большую желтоватую ладонь. – Стоп. Ну-ка, рассказывайте, в чём дело.

Серёжа снова сел, и с отвращением оглядев недоеденную рыбу, отодвинул тарелку; и пока он говорил, Лёня молча кромсал вилкой свой остывающий ужин, превращая его в серую неаппетитную кашу, но ни разу при этом уже не поднял вилку ко рту.

В первый день они базу не нашли. Да, у них была подробная карта и компас, полагаясь на которые, им следовало просто идти на северо-восток по старой грунтовой дороге, огибающей вытянутое узкое озеро Лубоярви вдоль верхней его кромки. Именно там, с другого конца озера, к берегу жался бледный кружок с надписью «Лубосалма». Хотя маленькая эта деревня вот уже тридцать с лишним лет оставалась необитаемой и служила теперь не более, чем временным пристанищем для сезонных столичных рыбаков и охотников, двухкилометровая карта по-прежнему безразлично фиксировала место, где находились и она, и десятки других давно опустевших крошечных финских поселений. Грунтовка, ведущая к границе, проходила в том самом месте, где почти полгода назад мы наткнулись на пустую пограничную «шишигу». Не заметить эту дорогу и заблудиться было невозможно, это была широкая ровная полоса, проложенная между деревьев, но по ней уже много месяцев не ездил никто, и теперь её покрывал толстый слой нехоженого снега. А лыж у них не было.

Большую часть пути снега было по колено, но попадались и перемёты, где дорога неожиданно