и на галстуке небезупречной свежести, было полно крошек, но все это его, казалось, нимало не беспокоило, ну разве что кроме совсем уж скандальных случаев, когда он, положим, жестом некоторого сожаления провожал выскользнувший из-под его ножа на скатерть кусок сочной говядины, и при этом он продолжал беспрерывно и неустанно болтать, сопровождая свои слова смачным чавканьем и жеванием, от которого ходил ходуном его тщательно выбритый кадык, но лицо все же оставалось неподвижным и почти неулыбчивым, напряженным, испещренная чешуей морщинок кожа была нездорово бледной, а глубоко посаженные глаза подрагивали в затененных глазницах нервно и как бы испуганно.

За длинным столом сидело человек двадцать, а прямо напротив меня прибор оставался еще нетронутым.

Младшая из двух дам завтракала в перчатках, на что, конечно, нельзя было не обратить внимания, и, взглянув на эти неестественно гладкие белые перчатки, я испытал почти то же полуобморочное состояние, как днем раньше, когда она так беспощадно разоблачила передо мной тайну своих рук.

Я небрежно расстелил на коленях салфетку, но, ощутив на своем лице и глазах, на костюме и галстуке напряженные взгляды, понял, что плотно позавтракать мне не удастся.

И, повернувшись к соседу справа, который, кстати, был ненамного старше меня, широкоплечий, толстошеий, плотный, в мягком, кофейного цвета костюме, очень идущем к его загорелой коже, в чуть более светлом жилете и пастельно-полосатой рубашке, что как раз входили тогда в моду в качестве повседневной одежды, я заметил, что этой штормовой ночью тоже чувствовал некоторое беспокойство, о котором он изволил упомянуть, потому что внезапно проснулся как бы от криков и воплей, что-то вроде того, сказал я с какой-то для самого себя удивительной искренностью, по всей видимости, вызванной его подкупающей внешностью, и скорее всего эти звуки доносились до меня не снаружи, а были частью какого-то неприятного сна, словом, я тоже могу присоединиться к категории людей, страдающих бессонницей, хотя судить об этом с уверенностью по первой ночи, как мы знаем, никогда нельзя; но он в это время уже не глядел в мою сторону, делая вид, будто не слышит меня, и в этой наигранной невнимательности было что-то неприятно профессорское, молчание того рода людей, которые дозируют свои жесты, слова и даже безмолвие с сознанием своего превосходства, житейского опыта и непогрешимости, тем самым побуждая нас к откровенности, вызывая прямо-таки рабское доверие и полную искренность, укрепляющую их превосходство над нашей слабостью, между тем как мой сосед слева со знанием дела рассуждал о способах копчения и маринования окороков, но так как поддержать эту тему я, к сожалению, не мог, то чтобы хоть чем-то его порадовать, я положил себе на тарелку креветок.

Старшая из двух дам, которую в поезде я узнал лишь несколько часов спустя, когда голова ее накренилась и она, раскрыв рот, уснула, вообще ничего не ела, наблюдая только за своей дочерью, и время от времени, я думаю, скорее ради видимости и чтобы чем-то занять себя, прихлебывала горячий шоколад.

Наконец я тоже приступил к еде.

«Мы можем рассчитывать, господин советник, что вы проводите нас сразу же после завтрака?»

Голос у старшей дамы был низкий и по-мужски хрипловатый, да и комплекция соответствующая, мощная и костлявая, так что изысканное черное кружевное платье смотрелось на ней скорее как маскарадный костюм.

«Должна вам признаться, я крайне встревожена».

Обе дамы сидели в какой-то неразрывной близости, ближе, пожалуй, чем это позволяли приличия, но у меня было впечатление, что в этой близости нуждалась прежде всего мать, она и в поезде едва не наваливалась головой на плечо дочери, хотя их тела при этом не соприкасались.

И мне вспомнилось, с каким презрением, даже с некоторым отвращением поглядывала та на спящую, время от времени всхрапывающую мать.

Или, может, ее презрение было адресовано мне?

«Непременно, сударыня, я и сам так считаю!» – с готовностью отозвался преждевременно поседевший господин справа от меня. «Разумеется, как можно скорее, хотя, как я уже говорил, в такой ситуации возможно всякое».

И снова у меня было чувство, что дочь, собственно говоря, наблюдает за мной, хотя избегает моего взгляда, да и я не смотрел ей в глаза.

«И если позволено будет спросить, вы запомнили этот свой сон, который вы сочли неприятным?» – неожиданно повернувшись ко мне, вялым голосом поинтересовался мой седовласый сосед.

«О, конечно!»

«А могу ли я попросить вас как-нибудь рассказать мне его?»

«Мой сон?»

«Да, ваш сон».

На какое-то время мы замолчали, глядя друг на друга.

«Видите ли, я, так сказать, коллекционирую сны, гоняюсь с сачком за снами других людей», сказал он, обнажив в широкой улыбке красивые зубы, но в следующий же момент улыбка исчезла с его лица, и он своими мрачными черными глазами словно бы заглянул мне в душу и тут же обнаружил во мне что-то подозрительное; в темных его глазах блеснуло какое-то открытие.

«Только вы не подумайте, что мы вас торопим, господин советник!» – вновь обратилась к нему старшая дама, и он резко повернулся к ней, точно так же внезапно, как только что повернулся ко мне; неожиданные движения, казалось, доставляли ему удовольствие.

«А кроме того, можно предположить», продолжал он тем же вялым рассеянным голосом, «что кризис просто был спровоцирован штормовой погодой, и так же, как успокаивается стихия, успокоится и встревоженный организм. И не сочтите мои слова пустым утешением, милостивая государыня! для надежды, я в этом убежден, есть все основания».

Я лениво ковырялся в тарелке, не желая перегружать и без того набитый кишечник.

Я пропустил свой утренний ритуал, от которого отказываюсь только в крайних обстоятельствах, причем пропустил уже в третий раз, сначала из-за неожиданного визита моей невесты, потом было путешествие, и, наконец, из-за приятного появления коридорного, так что уже три дня я не мог нормально сходить по большой нужде.

«Ну как вам?» – полюбопытствовал сосед слева.

«О, и правда великолепно!»

Я затрудняюсь сказать, какая из двух потребностей, литературные занятия или банальная ежедневная потребность опорожнить кишечник, была для меня важнее, но с годами я вынужден был осознать, что самые отвлеченные духовные и самые грубые телесные вещи во мне неразрывно связаны, настолько, что я не мог вполне удовлетворить одну из потребностей, не удовлетворив другую.

Теперь все свое внимание сосредоточил на мне господин с черной козлиной бородкой; приоткрыв рот и выпятив губы, он смотрел, как я жую и проглатываю еду, и словно старался помочь мне, как делают это матери, кормящие малых детей, когда, причмокивая губами, показывают, что надо делать, а