Приглядывайся, а главное, прислушивайся к голосу совести. Если бы я жила в Париже, — то обязательно бы попыталась взять русское подданство. Ибо — овцы и козлища. Все острее будет разделение. Не с Западом же мне?!! О нет. Но это мое мнение, я никому не навязываю. А в документы и слухи не верю. А не диво, если и поднимут плетку над всей этой шушерой. Сидят в лагере противника и воняют — гады! Карташа, за одно его присюсюкивание к Анастаске, — презираю! Ванечка, прости жесткости, но я очень волнуюсь всегда своим. За тобой, именем твоим многие охотятся. Держись. И еще: убирай куда-нибудь мои письма, не оставляй их лежать на столе. Обещаешь? Целую Ванечку. А на «Тоньку» чуточку грожу — пальцем!

Молюсь за тебя. Оля

144

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

17. VIII.46

Светлая моя Ольгуна, голубка нежная… как вознесен был я твоим письмом!.. Читал-перечитал его, _в_б_и-р_а_л! Все, все понимаю в _т_в_о_е_м, и — многого не постигаю. Да — и нет. Письмо совершенно исключительное, по силе и красоте чувства. Глубокое, наполненное тобой, _т_в_о_и_м… всем тем, что влечет к тебе, что давно завлекло и потопило — в тебе. Прелестная… Не могу не повторять еще и еще: ты — огромна в тонкости и глубине — и чистоте! — чувственной любви. Ты сильна и ярка в слове. Ты — зрелая, ты — вся готовая к творчеству _с_л_о_в_о_м, _ж_и_в_ы_м, берущим душу словом! Дня три тому я перечитывал твои письма, из первых, самых первых по отъезде из Парижа, одно — карандашом — с дороги… Удиви-тельные письма! Суди сама (ты, конечно, забыла?) — Вот как ты дала мне картину дождя (11 июня, в вагоне)… А вот переменилось: тучи, — дождик стегает — сечет иголками (!) по стеклам, сбегает змейками (!), собираясь в капли… Смотрю — и силюсь удержаться. Помню — «крэпко». (Все письмо (наспех!) удивительное по силе выражения, по чувству. А ты-то и не думала, что пишешь, для _ч_е_г_о). Вот так-то и твори, чудеска. Вот этого-то — «иголочки секут-стегают по стеклам» — я ни у кого никогда не читал. И сам не определял так — «иголочки». — А эти «иголочки» — точней точнейшего! Мало тебе? И ско-лько такого у тебя в письмах, если вдумчиво вглядеться!.. Но я отступил…

Да, самое тебе главное, о чем просила… — это связано как раз с написанным.

Оля моя, дружка моя… всем _ч_и_с_т_ы_м_ сердцем, от всей любви к тебе — дружке — ровне — моей дочурке, моей чистой девочке-невесте, моей любимой, моей _ж_е_н_щ_и_н_е_ несравненной, моему верному _д_р_у_г_у_ — сестренке, — говорю: Оля, благоговейно, весь в уповании, благословляю тебя на светлый, великий, _с_в_я_т_о_й_ путь писательский, на путь художественного, творческого труда, — во Славу Господа, на радость и опору людям, — смело и безоглядно _п_и_ш_и. Что и как хочешь. Сердце услышит. Благословляю, познавший и муки, и радость труда сего. Благословляю твое сердце, твою горячую головку, умную-умную… твою руку: крепко держи перо. Благословляю и целую нежно, мудрая, горячая, пылкая, жадная до Жизни-Красоты, до Жизни-Чистоты… О, каким сердечным восторгом благословляю тебя!.. И как сейчас весь — в тебе, с тобой! Любящий нежно, влюбленный страстно, преклоняющийся, взирая в милые глаза, в это дивное, родное, — все родное! — лицо твое. Да перельется творческая сила моя, — от творческой силы во мне! — в тебя! Благословенно да живет в тебе, моя… о, как любимая!..

Я все понимаю, да… И — многого не постигаю. Но… постигну?.. Буду краток (твое письмо неисчерпаемо!). Да, ты такая. Знаю, верю. Не понимаю: зачем же ты… выходила замуж?!.. Ведь _в_с_е_ же в себе знала, жаждала чистоты… любви святой, небесной. (Это мне понятно, я _в_и_ж_у_ эту любовь и сам к тебе — поверь! — весь с такой же чистой и о, какой чудесной любовью!) И — вышла… даже за _ч_у_ж_о_г_о?!.. Ведь отдалась же, телесно… — ка-ак, без любви? — даже — прости — бережешь _р_е_л_и_к_в_и_ю!.. Как это примирить со всем тем, что мне пишешь? Скажешь, м.б.: _п_о_ж_а_л_е_л_а_ человека… Ну, а меня не жалеешь? Или я — грязный?.. Оля, я тебе сказал всю правду: я знал, кроме жены, лишь одну… глупую, ненужную, сразу — после того — и выпотрошенную до пыли (во мне-то!). Тут, как после, за «Киевом» в Москве (в гостинице) и у меня (в пустой летней квартире) — была лишь забавка, простое гигиеническое упражнение… не любовь, ни-как! Ску-ка… Ибо в ней не было и порошинки от дорогого мне — душевной чуткости, ума, сердца, творческого… _у_н_о_с_я_щ_е_г_о_ или лаской, или — новизной непознанного, или не было нежнейшей _о_т_д_а_ч_и_ себя, понимания, _з_а_б_о_т_ы… жизни тем же, чем жил и я… И никогда не говори мне, что я _з_н_а_л_ женщин. Нет. Я знал лишь одну. Тебя — теперь — другую, все наполнившую во мне, на все — отклик твой. Ты — я. Я — ты. Это я знаю. И потому _н_а_д_о_ было, чтобы мы _н_а_ш_л_и_ друг друга. Чудо? Да. Но оно было нужно, оно было _д_а — н_о. Поверь, я все приложу из сил моих, чтобы ты была покойна, и работала, и чувствовала себя хоть чуть счастливой. Я люблю тебя. Это не _о_г_о_н_ь_ мой, это длится 7 лет… Это за крепилось твоим-моим свИденьем. Несмотря ни на что. Я был в болезни (и теперь все ужасный «чёс»!), и я терпел и вытерпел многое, — не по силам… часто одинокий, как и раньше. И я понял, как я тебя люблю! Как ты мне дорога. Как я не могу без тебя. Не только люблю: я влюблен, (в любви-то) — страстно влюблен в тебя. Что сталось бы, если бы я получил тебя — всю?! Если бы ты _о_т_д_а_л_а_с_ь_ мне, как жена моя?! Не как женщина только… Вижу: любовь, влюбленность, — для меня — стала бы (если это только возможно!) еще огромней, глубже… Безразлично: дали ли бы мы друг другу дитя… без-раз-лично. Ты до того по-мне, вся, вся, и земная, и духовная… с этим богатством в тебе, с твоими творческими возможностями, для меня — бесспорными..! — клянусь тебе! — со всеми неровностями-взрывами (как и во мне), что земная любовь с тобой явилась бы красотой-прибавкой к любви, заманкой, замкОм для чувства, крепью его, — это сливание с тобой, этот обмен _в_с_е_г_о_ в нас, смешение. Я-то себя знаю. Я все же очень волевой, и нравственное чувство для меня не слово. Я мог переступать, но я не переступил через любовь, не разбил ее (тогда с О. А.). Да, физические хотения гасли… (это сложно, надо говорить,