чужих женщин, — мне любо было тебя таким знать, желалось, чтобы у тебя была тогда радость, утеха и с молодайкой, и с бабенкой. Понимаешь? Я очень ревнива, а тут, вот разберись, психолог. Ну, одним словом — пила ароматы «любок» с тобой, как бы через тебя. И твоим и жила… Ты бабу х — л, ну и я как-то это принимала. Так пойми же, как мне самой-то тягостно… и при всем том вот знаю, что _н_е_л_ь_з_я. Ты опытней, ты зрелее, ты выше меня — помоги мне и не буди меня очень сильно. Знай: разбудить — разбудишь, ну, прейду… и отойду. Знаю, что прежней меня, Оли, вольной души не будет. Вечное мое — сгорит. Я знаю это, Ваня. Не пишу тебе такого конца, как в сожженном — это безумие. Но целую тебя нежно… розово… не совсем красно. Очень ласково Целую, как мама и как невеста. Милый… Ваня. Все горит во мне чудесным. И слезы, слезы. Письма твои получила от 8.VIII. но без делового о «Куликовом поле». Не смогу уйти снова в творческое. Ты взбил меня. Прошу — из любви ко мне, пришли это письмо мне обратно! Очень прошу.

Обнимаю и целую очень.

Оля, Ольгуна своего Ивана, а не Олька

Курю 2-ую папиросу подряд — затягиваюсь до головокружения, чтобы забыться.

Ты понял меня? Если не понял, то поставь на мое место Анастасию… Она бы так же чувствовала. Но не думай, что я списываю с нее. Это мне только сейчас пришло в голову — пиша письмо вспомнила Анастасию. Ты думаешь я сама-то очень сильна? И разве не больно мне (земной) просить не давать мне «волшебный яд»? Ты все знаешь. О, бесценный мой Ваня. Да, сознаюсь, — жалею, что не встретила тебя раньше, и не только в 1936 г. — но и давно-давно. Хотя тогда, я тоже была такая, еще «мимозней». И не взяла бы я тебя от О. А. Знаю. Хоть ты и брал других. И как эту… Евгению. Я не пустила бы тебя к себе от О. А. — я очень чисто и чутко берегла и чужое. Все лучше так, как было… Я не опущу глаз перед памятью О. А. Но… 36-ой год… Неужели ты бы меня заметил? Я ведь на первый взгляд неприметная, Ваня. А тогда я о тебе думала… и не посмела подойти к убитому таким горем. Почему И. А. нас не познакомил? А м. б… женись мы тогда, — было все обычно и… буднично… Ваня. Бывает… И не было бы «Божественной комедии» Данте Алигьери, если бы Беатричи ему варила суп и сидела рядом его… обыденной супругой… Кто знает!..

Пиши мне. Как я жду почты. О, если бы снова начать хоть рисовать. Я разбита от дум и вопросов. Снился опять Париж…

От тебя зависит, приеду ли я еще. Ты теперь все знаешь. Не могу писать об обычном. Я вся полна тобой, мой неизреченный Иван. Ванечек, миленький, ласковый, родной мой… Ах, Ванечка… Понял ли ты меня???? Ответь! Жду.

Письмо верни. Обязательно. Ты сам просил меня взять все письма. Это никому не должно попасть на глаза. У тебя они все по столу разбросаны. Иногда я пугаюсь: а вдруг ты их кому-нибудь читаешь? Нет? За последнее время я много рисовала. Не могу оторваться. Все о тебе… Брось о мелочах — о людишках. Конечно, все мелкота, но все — Божий подобия и потому снисходить надо, у всех душа, Душа! А[лександр] Н[иколаевич] не плохой, м. б. лучше многих, потому я так. Не гневайся. Я люблю тебя не гневным. Ах, как ты любить умеешь! Иногда мне думается, многих знал из женщин. Это не в укор. Я ничем тебя не могу корить. Люблю тебя превыше всяческих упреков. Даже ревность заглохла в этом огромном чувстве любви к тебе. Знал — ну знал. Значит, Ване так надо было, радовало его. Ну, язычником был немножко. Ты мне о «Женьке» рассказал — и она мне какая-то будто… (хоть и занозой) нечужая стала. Женька Ване сладкую отраву давала…

Ты открываешься мне новый в этих «любках» — с молодушкой632а. Так и вижу тебя. Горячий ты… Папашенька. Папашеньке твоему не попрекну, что любился. И хотела бы быть сама без таких мучительных подходов. Не никто не знает, как переживал каждый из вас свой «угар».

И все же скажу, что наше с тобой… многое бы утратило от этого полного пламени. Себя я знаю. Я не пережила бы потускнения моего рая с тобой. Как прекрасна и как тяжела жизнь. Будь тих ко мне и ласков. Приласкай меня… твою дочурку-Олю, твою маму, твою невесту, твою подружку. Люблю тебя. Не устану повторять это. Ванечка мой светлый… будь всегда хорош к Оле.

Как я тебя обожаю. Как люблю твой голос. Как все твое мне драгоценно. А писатель ты… О, Ваня. Как наслаждаюсь снова «Богомольем». Хочу идти с тобой на «Богомолье». Уйти от искуса… от твоих других… чар. Они жгут…

Когда получишь письмо, поцелуй девушку в ветре. Я почувствую. Обнимаю тебя, как ленточкой обвиваюсь вокруг тебя. Целую и молюсь за тебя.

Оля

Пришли обратно и «обложку» для «Неупиваемой чаши» — я называю «обложка», если тебе нравится, если нет — сожгу.

12. VIII.46 Сегодня уж и за это письмо себя корю, но все же посылаю. Смущена. Очень.

143

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

14. VIII.46

Только что послала тебе, Ванечек дорогой, свое из самого сердца письмо, с просьбой не быть таким пылким, как получила твое «волеизволение» и приложенный лист со стихами. Ты теперь знаешь, как я отношусь к твоим жарким письмам. Не стану повторяться, но еще раз скажу: не надо так. Сущность, исключительная и чистая, забивается всем этим, и мне… не по себе. Меня это больше не «зажигает», а наоборот — как-то нехорошо зацепляет. Я, например, совершенно органически не переношу двусмысленностей, анекдотов, всего, чем касаются люди отношений к женщине. Однажды со мной был прямо припадок гнева, когда один молодой человек рассказал (по их мнению очень невинный) анекдот. Не хочу твоего сличать с подобным, но какая-то жилка начинает пробиваться, делает как бы обобщение. Я страшусь этого. Я не выношу ничего, чтобы хоть как-то соприкасалось с понятием о разврате. Потому-то всегда искала в мужчинах только чистой любви. Я же тебе говорила о своей мечте о любви в письмах. Помнишь, я не знала, какой она может быть и в письмах.

За «Куликово поле» твое