2. Заговорщики 24 февраля

Вернемся к основной нашей теме. В обстановке, сопровождавшей открытие Думы 15 февраля, очевидно, не было надобности форсировать дело с проектом манифеста, составленного «на всякий случай». Мало того, «стороною» до сведения Родзянко дошло известие совершенно невероятное. Председатель Думы узнал – он не говорит откуда, – что «Государь созывал некоторых министров во главе с Голицыным и пожелал обсудить вопрос об ответственном министерстве. Совещание это закончилось решением Государя явиться на следующий день в Думу и объявить о своей воле – о даровании ответственного министерства. Кн. Голицын был очень доволен и радостный вернулся домой. Вечером его вновь потребовали во дворец, и Царь сообщил ему, что он уезжает в ставку. – “Как же, В. В., – изумился Голицын, – ответственное министерство?.. Ведь Вы хотели завтра быть в Думе”. – “Да… но я изменил свое решение. Я сегодня же вечером еду в Ставку…”»

Сообщение действительно невероятное – ничего подобного Родзянко не рассказывал в своих показаниях. Едва ли мог о таком «решении» умолчать в Чр. Сл. Ком. и Голицын. Но слух сам по себе показателен, равно как и факт отъезда Царя в Ставку. Очевидно, страна вовсе еще не была на грани осуществления «государственного переворота», задуманного реставраторами прошлого. Не следует ли поэтому повествование о собрании «заговорщиков» 24 февраля на квартире шталм. Бурдукова отнести к категории фактов, которые характеризуются поговоркой: гора родила мышь. Одному из очередных обедов у Бурдукова, носивших скорее характер салонных политических бесед, – обеду, по случайной причине отмеченному в письме А. Ф. (она всегда сообщала мужу попутно мелочи о близких людях – сообщение об обиде следовало за напоминанием, чтобы Царь не забыл о кресте Саблину), придали значение, которое он в ходе событий не имел. «Обеды» у Бурдукова вообще не носили характера слишком интимного. Раз попавший туда жандармский ген. Комиссаров встретил и своего шефа Белецкого, и ген.-лейт. Ушакова, и ген.-лейт. Чеховича, и экономиста проф. Мигулина. Это было место, где Протопопов знакомился с интересными для него в данный момент людьми из правых кругов: так, по словам Белецкого, новый министр вн. д. у Бурдукова познакомился с Римским-Корсаковым и Булацеллем. Сам хозяин, состоявший при Протопопове в роли своего рода письмовника по составлению посланий высочайшим особам, вхожий к Вырубовой, вовсе не принадлежал к числу лиц, близких к «Царскому». Одно отражение блеска былого влияния редактора «Гражданина» не придавало авторитета посреднику, выбранному для выполнения секретной миссии передачи какого-то «окончательного решения» в связи с конкретными переговорами о сепаратном мире592. Вероятно ли, чтобы в такой момент А. Ф. просила Царя: «Вернись домой дней через десять»?

Но допустим, что 24 февраля и в последующие дни действительно происходило важное совещание между указанными в письме А. Ф. лицами и их другими соратниками. Мы можем делать только предположения. И не будет ли более правдоподобной, чем фантастическая версия о сепаратном мире, несколько иная догадка, связанная с проектом манифеста, составленного Н. Маклаковым. Царь уехал накануне того дня, как в Петербурге начались волнения на улицах. На основании «неофициального» сообщения А. Ф. определила характер волнений словами: «бедняки брали приступом булочные». На другой день, прочтя письмо «Калинина», которое она переслала Царю в Ставку, А. Ф. уже несколько по-иному оценивала беспорядки: «Это – хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение, – и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодна, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя»593. На интимном обеде у Бурдукова «заговорщики» или просто единомышленники могли констатировать рост уличного движения, достигшего грозных уже размеров к 26-му, когда Бурдуков должен был появиться на приеме у Императрицы. Уличные беспорядки в связи со «словами», которые все-таки были произнесены в Думе, могли возбудить опасения. «Где правительство? Что оно делает? Дел нет – слова одни. Надежд не оправдываете. Почему не просите у Царя увольнения, если чувствуете себя неспособными справиться с развалом и мятежом», – телеграфировал непосредственно Протопопову от имени «Комитета астраханской народной монархической партии» неугомонный Тиханович. Во всем объеме вставала теза Н. Маклакова: то, что делает правительство, – это «походка пьяного от стены к стене». Надо решиться. Надо побудить Царя принять решение – Думу распустить и реализовать проект «Манифеста» 10 февраля. Не для воздействия ли в этом направлении на А. Ф. и отправлялся Бурдуков 26-го февраля? Новое лицо могло бы подтвердить уже известную верховной власти аргументацию Н. Маклакова, отстоявшую на огромную дистанцию от той, как значится в записи Гиппиус 23 февраля, «кадетской версии о провокации голодных бунтов для оправдания желанного правительству сепаратного мира». «Вот глупые и смешные выверты», – занесла тогда писательница в свой дневник.

На этом мы можем закончить. Дальнейшее вводит нас в революционные дни, в область той легенды, которая будет нами рассмотрена в главе «Последние советы Императрицы» («Мартовские дни 17-го года»). Революция смела все эти проекты – существовавшие или воображаемые. Жизнь по-своему разрешила проблему, которая была поставлена перед страной роковой политикой власти и которую не смогла разрешить в пределах своих чаяний оппозиционная общественность.

Заключение

Вероятно, далеко не все согласятся с толкованием, данным в нашем описании, отдельных эпизодов и характеристикой психологических мотивов действий исторического персонала. Но одно как бы вне сомнения: с легендой о сепаратном мире, порожденной общественной возбужденностью военного времени и поддержанной тенденциозной обличительной историографией, поскольку речь идет о верховной власти, раз навсегда должно быть покончено. Оклеветанная тень погибшей Императрицы требует исторической правды. А. Ф. хотела быть добрым ангелом-хранителем монархии и сделалась ее злым гением. Это факт, который отрицать нельзя, но в тяжелую годину испытаний и она, и сам Царь Николай II с непреклонной волей шли по пути достижения достойного для страны окончания войны. В этом отношении они были почти фанатично последовательны, и в их кругозоре не мелькала даже мысль о возможности условий, при которых нарушение чести могло быть оправдано событиями. Не только мерзкое обвинение в «измене», с негодованием отвергаемое Родзянко в воспоминаниях, – но даже его предположение, что «может быть, А. Ф. полагала, что сепаратный мир более выгоден России», должно быть категорически отброшено. «Бацилла мира» их не коснулась594.