Шрифт:
Закладка:
«Если у вас, господа, – продолжал Керенский, обращаясь к представителям прогрессивного блока, – нет воли к действию, тогда не нужно говорить слишком ответственных и слишком тяжких слов. Вы считаете, что ваше дело исполнено. Но ведь есть наивные массы, которые слова о положении государства воспринимают серьезно и которые на действия одной стороны хотят ответить солидарным действием другой, которые в своих наивных заблуждениях хотят вам, большинству Гос. Думы, оказать поддержку. И когда эта поддержка должна вылиться в грандиозных движениях этих масс, вы первые вашим благоразумным словом уничтожаете этот порыв, эту твердость настроения. Ваши слова о том, что нужно спокойствие до конца, это или наивные слова людей, не продумавших проблемы до конца, или это только способ уклониться от действительной борьбы, оставляя для себя возможность по мере развития событий прикрепить свой корабль туда или сюда. Вы, господа, не только не хотите, но и не можете разорвать со старой властью до конца, потому что вы не хотите подчинить своих социальных интересов одной группы населения интересам всего целого… Вас… объединяет одна общая идея – идея империалистического захвата, вы объединяемые с властью мегаломаны. Вы строите какие-то утопии, стремитесь к каким-то небывалым целям, не сообразуясь в вашей деятельности, в ваших декларациях с тем реальным положением, в котором находится страна.
Мы признаем, что в настоящий момент, после трехлетней войны, когда истощены запасы людских и материальных богатств страны, настал момент подготовки в общественном сознании ликвидации европейского конфликта, и мы полагаем, что этот конфликт должен быть ликвидирован» (правый депутат Новицкий с места: «ты помощник Вильгельма!»). «Здесь говорят, что мы говорим не от имени демократической России. Может быть. Но и вы говорите не от имени России; и прежде чем говорить от имени страны, создайте условия, чтобы общественное мнение России могло высказываться хотя бы с той же свободой, как оно высказывается в Германии и Англии. Дайте широким массам народа сорганизоваться, обсудить задачи войны, а до этого не выкидывайте раздражающих знамен… не создавайте лозунгов, неприемлемых для широких масс (протест в центре и на скамьях к. д.). Я утверждаю, что провозглашение безграничных завоевательных тенденций не может встретить поддержки (Шингарев с места: «неверно»)… Вы не хотите слышать никого, кроме себя, а вы должны услышать, потому что, если вы не услышите предостерегающих голосов, то вы встретитесь уже не с предупреждением, а с фактами… И горе всем нам, если мы не сумеем вовремя понять, что не на словах, а на деле надо попытаться войти в контакт с демократией или по крайней мере не вооружать ее против себя…»
* * *Запоздалый отклик А. Ф. не может изменить общего характера впечатлений от заседаний Думы, перешедшей от политики к органической работе – к длительным дебатам и критике продовольственной системы министра земледелия Риттиха. «Вяло, скучно», – определял эти впечатления 19 февраля фельетонист «Русских Ведомостей»588. Внимательный читатель не мог, конечно, в огульных и тенденциозных обвинениях риттиховской политики, пытавшейся в интересах войны выкачать у населения «заколдованный хлеб», не увидать прикрытого отступления с боевых позиций, занятых руководителями прогрессивного блока: Риттих по «политическим соображениям» делался козлом отпущения589 – министр больше всего боялся краха продовольствия, если вокруг его ведомства будет разыгрываться политическая борьба, Милюков усмотрел в его деловых расчетах лишь «сухомлиновское» хвастовство, а молва наперекор этому поспешила приписать «гофмейстеру Риттиху германофильские тенденции» и намерение искусственно создать осложнения в продовольственном вопросе590.
Чем объяснить те чувства «безнадежности» и «обреченности», о которых говорит председатель Думы в своих воспоминаниях и которые совершенно не совпадают с внешним оптимизмом в заключительном аккорде речи 15 февраля в Думе лидера прогрессивного блока? Являлись ли они сознанием безвыходного тупика, в который попадала Гос. Дума при иллюзорности единства думского большинства и невозможности при такой «иллюзорности» перейти грань, отделяющую общественную оппозицию от революционного выступления («мы были неспособны», «слишком лояльны», – отмечает в воспоминаниях Шульгин), или то был реальный страх перед надвигающимися событиями, которые заставляли быть, по позднейшему выражению Шульгина, «не раздувальщиками огня, а гасителями пожара»? По мнению февральских докладных записок Департамента полиции, «руководящие лидеры фрондирующей общественности» испугались инициативы «подпольных социалистических групп», склонных «использовать момент для превращения мирных народных манифестаций» в «бурные революционные выступления». «Блок», по выражению полицейской агентуры, не был «гражданской цитаделью». «Искусственная тишина», наступившая, по мнению авторитетного московского органа печати, во всей стране, служила ли она предвозвестником общественной апатии, когда «слово» служит отдушиной, в которую прорывается подъем, необходимый для «действия», или это был необходимый «шаг» перед разбегом, перед решительным натиском?
Впоследствии, много лет спустя после государственной катастрофы, постигшей Россию, Милюков отказался от своего предреволюционного оптимизма и признал, что в феврале «поздно» было открывать клапан, ибо не Дума уже руководила событиями. Накануне мартовских дней никто определенно ответа дать не мог: поэтому разыгравшиеся события оказались столь неожиданными591. Но «вдруг… что-то оборвалось». «Государственная машина сошла с рельс, совершилось то, о чем предупреждали, грозное и гибельное, чему во дворце на хотели верить», – заканчивает свои воспоминания о революции бывший председатель Государственной Думы. И чему в действительности не верили и те предусмотрительные люди, которые предупреждали, что до революции осталось «всего лишь несколько месяцев», – история первых дней революции с наглядностью подтверждает такое заключение…
