— Кто свой, пропуск.

У нас в этот день пропуском служила «пушка».

— «Пушка», — кричу я.

— Как, — кричат мне в ответ, — ишь, сволочь, говорить разучился.

— «Пушка», — закричал я опять и похолодел. Я понял, что попал прямо на дозор большевиков. Внезапность происшедшего не дала мне возможности предпринять какие-либо обдуманные действия. Я просто стоял как остолбенелый, думая, что сейчас же буду захвачен и расстрелян. Но по совершенно непонятной для меня тогда причине люди из темноты закричали мне:

— Отваливай скорей, товарищ, а то прямо попадешь к кадетам.

Как я узнал потом, меня, так же как и некоторых других, спасло одно курьезное обстоятельство: у нас в ту ночь был пропуск «пушка», а у них «мушка».

Помню, рядом был дом, потом небольшой забор. Я, видя, что меня не берут и в меня не стреляют, машинально снял пенсне с носа и положил в карман, так, мне казалось, я более походил на «товарища».

— Беги, товарищ, там кадеты, — кричали мне из темноты.

Я пробежал дом, поравнялся с забором, напряг все силы и перескочил его. Впереди были густые кусты вишенника. Я вбежал в них и бросился на землю.

Вокруг меня все стихло, но на главной улице деревни шла страшная перепалка. «Ура, ура», — явно доносилось до меня оттуда. «Бей кадетов». Я совершенно не знал, что мне делать, и почему-то решился вернуться назад. Садами я добрался до нашего дома и невдалеке от него около околицы встретил человек пятнадцать наших с пулеметом. Заметно, что все были растеряны, никто не командовал и все спорили. Одни предлагали идти на деревню. Другие говорили, что так мы легко перестреляем наших. Так никто и не знал, откуда нападал враг и где сейчас расположен. Неизвестно, сколько бы продолжалось это состояние растерянности, если бы по нас опять не был открыт огонь. На этот раз обстреливали нас со стороны деревни из виноградников и садов, которые лежали немного левее нас. Мы тотчас же рассыпались и залегли за каменным забором, отделявшим сады от степи.

По отдельным и все учащающимся выстрелам и огонькам, мерцающим во всю длину прилегающих к степи садов, можно было видеть, что на нас двигается какая-то правильно наступающая цепь. Странно, что мы все, и в частности я, считали эту цепь своей, а не неприятельской. Лично я думал, что наши, отбив нападение на главной улице, двигаются, чтобы очистить от неприятеля сады.

— Не стреляй, не стреляй, — говорили у нас, — то наши.

— Кто идет? — кричали мы.

— Эй, чего стреляете, здесь свои.

И в ответ на наши крики мы стали слышать в кустах голоса наступающих:

— Не стреляйте, то свои, кримцы.

Огонь стал редеть. Наступающие с каждым мгновением приближались к нам, и движение их слышалось уже совсем близко. Лежащий невдалеке от меня полковник 3. стал из-за забора во весь рост и закричал:

— Эй, крымцы, что вы по своим стреляете.

И только он это крикнул, как внезапно прямо нам в лицо засветил свет огоньков и раздался оглушительный залп. Я видел, как 3. упал на землю. Не помню, что было после этого, но я стал машинально стрелять вперед через забор, как можно скорей, стараясь работать затвором. Я чувствовал, что и все так же стреляют, а справа гудит наш пулемет. Не отдаю себе отчета, сколько времени все это продолжалось, но наступил момент, когда под влиянием нашего огня противник, по-видимому, стал отступать и удаляться. Мы поднялись и стали отходить в степь. По-видимому, это был самый разумный план действий при страшной путанице, которая случилась в эту ночь.

Было уже раннее утро. У полотна железной дороги стоял наш бронепоезд и обстреливал артиллерийским огнем деревню Булганак. Около него под железнодорожной насыпью собрались остатки отступивших в разных направлениях из деревни добровольцев. Вид наш, надо сказать, был довольно жалкий. Большинство было полуодето, многие дрожали и от утреннего холода, и от только что пережитой встряски. Там и здесь в степи виднелись отдельные отступающие из деревни пехотинцы и всадники. В деревне раздавались еще редкие одиночные выстрелы, по-видимому, она была занята врагом.

Снаряды из двух орудий бронепоезда летали через наши головы, а гром выстрелов отвратительно оглушал. Я отошел в сторону и лег на траву. Чувство полной физической разбитости, доходящее до полного маразма, овладело мною. И в то же время я чувствовал, что не могу уснуть: так сильно и напряженно бились нервы, не позволяя даже спокойно закрыть глаза. Но не долго продолжался мой отдых.

— Вставай, вставай, — закричали голоса.

Нас построили, развернули в цепь и приказали выбить неприятеля из деревни Булганак.

Я первый раз шел в атаку, в цепи. Усталость, овладевшая мною, была столь велика, что в ней совершенно погасли впечатления новизны и чувство обычного страха. Равнодушно я волочил ноги по мокрой от росы пшенице.

— Не отставай, не отставай, направо равняйся, — кричали нам.

Над головой свистели снаряды бронепоезда, разрывающиеся в деревне и поднявшие там пожары. Так я дотащился до первых садов, из которых можно было ожидать сопротивления противника. Однако деревня спокойно молчала. Она как бы вымерла в это ясное весеннее утро. Жители попрятались, а противник своевременно отступил за холмы, лежащие на севере.

На главной улице около дома, где помещался штаб полка, распластавшись ничком с разбитой и изуродованной головой, лежал труп убитого офицера. Он был в новеньком чистом френче, в синих с галунами бриджах и в статных кавалерийских сапогах.

Костя, сказал кто-то. Костя Каблуков. Мы остановились и стали креститься.

Потери наши в ту злосчастную ночь были значительны. 14 убитых… Несколько человек было уведено в плен, откуда они впоследствии все бежали. Скоро выяснилась обстановка, при которой случилось нападение. Выяснилось, что противник был отлично ориентирован во всем нашем расположении, обошел все дозоры и прежде всего напал на штаб полка. Их было человек 350–400. Прибежавший вскоре из плена вольноопределяющийся, которому удалось как-то скрыться