– Напрасно. – Голос ее опять был тверд. – Анри хотел тебе оставить всю библиотеку, ты сам отказался.

– Потому же, почему и вы от всего остального. – Молодой человек отвернулся и отошел к окну, боясь заплакать у нее на глазах. – Потому и отец отказался, когда вы хотели ему отписать дом… Что вы! Разве смог бы он жить в этом доме?!

– Не смог бы, как и я, – кивнула Элиза, хотя Миша и не мог ее видеть. – Значит, остальное пускай Кене забирает, книги остальные, он давно этого ждал, мне кажется… Книг этих. Нет, нет, я ничего не хочу сказать плохого, он человек порядочный. Но ждал… Книги тоже немало стоят, а ты об деньгах моих беспокоишься. Кене-то не обманет. Ну, кажется, я тебе все сказала. Ступай же теперь. Завтра приходи к девяти. Карета и носильщики в десять будут.

Не выдержав, Михаил рванулся к ней, схватил ее за руку:

– Мадам! Сударыня… Элиза Эмильевна, милая, неужели вы снова останетесь здесь одна?! Ведь и слуги уже ушли, ведь горничной и той сегодня уже нет… Позвольте и я с вами останусь!

Но черные глаза на белом, как маска, лице по-прежнему смотрели сурово и бесстрастно.

– Нет, Мишель. – Элиза хотела обнять юношу, но подумала, что он разрыдается, и отступила. – Нет, ты иди туда, к себе на квартиру. Отцу ведь плохо. Второй день не встает.

– Он встанет завтра обязательно! – воскликнул Миша. – Встанет и придет, я знаю. Он все твердил, что поедет с вами в Париж. И как вы его вчера сумели отговорить, ума не приложу…

– Но Деламье сказал, что он умрет, если поедет. Я сказала, что тогда тоже не доеду живая… И ты никуда не езди, слышишь. Оставайся с отцом. Ты ему всех дороже.

– Я знаю, я останусь, – покорно прошептал молодой человек. – Но сегодня-то… С отцом там матушка, Елена, Сабина, дедушка Джованни. А вы здесь одна!

Ее глаза засверкали, лицо вдруг ожило.

– Как это я одна?! – произнесла она незнакомым низким глухим голосом. – Я не одна, Мишель, я ведь остаюсь с Анри… И мне лучше побыть с ним вдвоем. Спасибо тебе, родной мой. Иди! Поцелуй отца, скажи – я жду его завтра, а если он не придет, сама приду проститься с ним.

Больше он не мог с нею спорить. В нее словно вселился непреклонный дух ее мужа, она не просила больше, она повелевала.

Миша ушел. И женщина в черном осталась одна в пустом доме, где двадцать четыре года была счастлива, в доме, где ныне, посреди одной из комнат, усыпанный белыми цветами, стоял темный гроб.

После открытия собора ее Анри прожил двадцать восемь дней. Каждую минуту каждого из этих дней она помнила будто только что улетевшую…

Может быть, как думали многие знакомые, он простудился в день открытия. Но нет, Элиза видела, что он не был болен ни на другой день, ни на третий. Он заболел позже. А до этого словно угас, и когда в его глазах она увидела боль усталости, копившейся сорок лет, она с ужасом поняла: его убьет сейчас все, что угодно.

Потом он действительно сильно простудился и внезапно, как-то сразу слег.

Потом Деламье определил, что началась пневмония, ибо легкие были ослаблены недавно перенесенной чумой, а пневмония затем вызвала ревматические осложнения, которых не выдержало сердце.

Деламье был прав. Однако Элиза знала: случись это и после чумы, но во время строительства, Огюст сумел бы выздороветь.

Несколько дней он все же боролся. Превозмогая себя, вставал с постели, выходил во двор, занимался в библиотеке и со своими коллекциями.

Десятого июня они с Элизой были на свадьбе Егорушки и Елены, и архитектор держался великолепно. В этот день он в последний раз зашел в собор, и всем показалось, что это воскресило его – он выдержал все празднество до самого вечера.

На другой день (день был очень теплый, очень безоблачный) они с Элизой вдвоем выбрались в Летний сад.

Под большой старой липой в самом центре сада у них была любимая скамейка. Они подошли к ней, и Элиза хотела помочь мужу сесть, однако Огюст отстранил ее руку, выждал, пока сядет она, и медленно опустился на скамейку рядом с нею.

Минуту они молчали. Потом он проговорил, по привычке играя ее маленькой рукой у себя на ладони:

– Лиз, скажи, ты была счастлива, живя со мной?

Она напряглась, но сумела не вздрогнуть:

– Отчего же была, Анри! Я и теперь, как прежде, счастлива…

– Спасибо тебе, – прошептал он.

И больше ничего не сказал.

Потом он совсем перестал выходить из дому, а однажды, утром двадцать пятого июня, уже не смог встать с постели.

«Дом каменщика» погрузился в тишину, которую теперь свято хранили и оберегали все живущие в нем. Даже юная веселая Сабина стала тише говорить, меньше смеяться, реже играть на рояле.

Что же до самого Монферрана, то он, казалось, нисколько не был обеспокоен своим состоянием и воспринимал его как неизбежное. Его уже ничто не тревожило, не будоражило, он был спокоен, и в его обреченном спокойствии было удивительное величие.

Двадцать седьмого утром Деламье сказал Алексею и Элизе, что надежды уже нет. Алексей не поверил. Да и Элиза не поверила, хотя знала правду раньше, чем угадал ее Деламье.

Огюст, разумеется, не слышал разговора жены и управляющего с доктором, но, когда тот зашел к нему прощаться, очень спокойно спросил:

– Сколько мне осталось, Деламье? Только не лгите: смысла это все равно уже не имеет.

Старый доктор вдруг беспомощно и жалко развел руками и, не поднимая глаз, проговорил:

– Наверное, осталось около суток. Я знаю ваше мужество…

– Понятно, – улыбнулся Монферран. – Сутки. Спасибо вам за все, друг мой.

В эти последние часы, в последний день своей жизни, в последний ее вечер Огюст захотел видеть возле себя только Элизу, Алексея и Мишу, и они все время были с ним. Но весть о случившемся дошла уже до многих, и в дом все-таки прорвались хоть на несколько минут и другие визитеры: старик Джованни Карлони, Егорушка Демин, Андре и Мария Пуатье и, наконец, милый добряк, любимый ученик Огюста Андрей Иванович Штакеншнейдер, который на пороге спальни выронил и разбил свои очки и потом уже ничего не видел из-за своей близорукости и из-за слез…

Что делали, что говорили все эти приходившие и тут же уходившие люди, Элиза не могла потом вспомнить. Она видела все это время только лицо Анри, слышала только его слабеющий голос.

Но одно посещение запомнилось ей до мельчайших подробностей.

Это произошло около семи вечера. Один из слуг вызвал из комнаты Алексея, тот, возвратившись, осторожно подошел к постели умирающего и сказал, наклонившись:

– Август Августович… там к вам рабочие пришли.

Монферран удивленно поднял брови:

– Рабочие? Откуда они взялись? Строительство месяц как закончилось.

– Но некоторые еще в Петербурге, не уехали. Это не я им сказал, они сами прослышали, что с вами неладно, вот и явились. Федор не пускал их, да они вошли. Очень к вам просятся.