– О, бедная! Как же она перенесла?! – с ужасом произнес Егорушка. – Ведь так внезапно! Мне она написала, что догадывалась, чувствовала, что болезнь неизлечима, и ждала такого конца. Но можно ли вообще этого ждать?

– Она заболела и почти месяц пролежала в постели, – грустно сказал Миша. – Потом, однако, поправилась. Хотела вернуться в Петербург, но передумала. И вот скоро уже пять лет, как все это приключилось, а она все мечется, не может успокоиться. Говорит: «Хочу домой, да не знаю, что скажу отцу». Я ей твержу, что отец наш умный и добрый человек, что он все поймет, да можно ведь и не говорить, он не спросит… А она все свое: «А вдруг ему стыдно будет? В жены ему не отдал, просто так пошла!»

– Глупо! – пожал плечами Егор. – Очень глупо, по-моему. Алексей Васильевич умен и благороден, а любовь всегда прекрасна, и раз она полюбила, то стыдиться нечего.

– Полюбила ли? – задумчиво проговорил Миша. – А у меня такое чувство, что это был порыв, это было то самое необычайное, которого она так ждала, о котором много лет мечтала. Брюллов ведь гений, он во всем им был, верно, и в любви тоже, он сумел воспламенить ее этой безумной предсмертной страстью. Он же знал, что вот-вот умрет!

– Как жаль, что она за него не вышла! – Егор нервным движением встряхнул свою трубку над бронзовой пепельницей, и пепел, не попав в нее, осыпал ему панталоны. – Фу ты, черт! Да, зря твой отец отказал… А может, не зря… Бог его знает. Но неужто же ее там никто потом не звал выйти замуж, никто не пытался?..

– Это уж многие пытались! – делано весело воскликнул Михаил. – А то как же! Да вот нейдет… Там не хочет. А в Петербурге это довольно затруднительно. Она мне еще кое-что передавала, то есть просила кое о чем, да не знаю, как и сказать, то есть как и спросить это…

– Спросить у меня? – с живостью отозвался Егор. – А о чем? Ты не стесняйся, слава Богу, мы не чужие.

– Не чужие-то не чужие, да мне легче себе палец отрубить, чем тебя обидеть!

Это восклицание вырвалось у Миши против его воли. Он смешался, и взгляд его выдал глубокое, детское смущение и робость. Егор отложил трубку на подоконник и взял друга за локоть:

– Брось, малыш, это не по-нашему! Мы же понимаем друг друга. Ну так что?

Михаил решился:

– Вот что… Елена много спрашивала меня о тебе. Но о том, что тебе писала, не говорила. Ты ей тогда ответил?

– Еще бы! Писал, что сочувствую ей безмерно. А что еще я мог написать?

– Ну да, она так и сказала: «Он мне друг, он меня всегда понимал и жалел…» Будто ее раньше стоило жалеть! Ну а потом сказала… сказала, что теперь-де понимает, что ты любил ее, любил не как друг, а по-иному… «Так вот, – говорит, – спроси, любит ли он меня еще и захочет ли на мне жениться, если я теперь приеду? Все, что у меня осталось, – это он». И портрет свой передать велела. Вот этот.

Он достал из внутреннего кармана и подал Егорушке маленькую миниатюру в серебряной раме.

– Это он писал? – В голосе Егора лишь на миг послышалась ярость. – Он?

– Да нет, Егор, что ты, это в прошлом году писано каким-то итальянцем…

Огонь, озаривший лицо молодого скульптора, погас, он взял себя в руки, и на его щеках проступила краска, он устыдился своего порыва. Некоторое время взгляд его не отрывался от портрета.

– Да, – прошептал он. – Да, это она… во всем она… Ах, говорил я еще мальчиком, что Амур глуп… Глуп он и есть!

– Ты обиделся? – тревожно спросил Миша и, подавшись вперед, ласково обнял Демина за плечи. – Прости меня…

– Ты тут ни при чем, и обижаться не на что… Ты… ты с Элизой Эмильевной говорил об этом?

– Нет. – Юноша вспыхнул. – Я… мне стыдно было про это с нею… А зачем говорить?

– Да так… Она ее лучше всех знает, лучше отца с матерью, пожалуй. Аленка ей всегда очень доверяла. Мне, видишь ли, совет нужен… А впрочем, разберусь, кажется, и сам!

С этими словами он поднялся, пожал Мише руку и, подхватив свою папку, свои шинель и фуражку, ушел.

Минуло Рождество. А через месяц в «дом каменщика» пришло письмо от Елены. Письмо было из Милана, и в нем она сообщала, что в марте надеется быть уже в Петербурге…

– Ты написал ей? – приступил Михаил с расспросами к Егорушке. – Ты позвал ее?..

– А что я мог сделать, кроме этого? – со странной покорной улыбкой спросил скульптор. – Не могу же я ее теперь оставить! Ведь я ее всегда любил и ныне люблю для нее, а не для себя. Я ведь сразу потому и хотел спросить Элизу Эмильевну, что, понимаешь ли, сомневался… Она – единственный человек из тех, кого я знаю, который любит не для себя.

Алексей и Анна с нетерпением ожидали свою «блудную дочь». За семь лет ее отсутствия они надумались всякого и теперь готовы были на что угодно, лишь бы Елена вернулась к ним. Алексей был слишком умен, чтобы не догадаться, что в эти годы с Еленой приключилась какая-то беда, не то она возвратилась бы раньше. Но он никому не открывал этих своих мыслей, решив мудро выждать, чтобы все самому увидеть и понять.

В начале марта пришло письмо из Ревеля. «Божественная Элен» ехала домой северным путем, через Швецию, где дала несколько концертов, а в Ревеле ненадолго остановилась просто ради отдыха, но ее и там уговорили дать концерт. «Из Ревеля еду прямо в Петербург и скоро всех вас увижу и обниму», – писала Елена.

– Да уж из Ревеля в Петербург прямее некуда! – усмехнулся, прочитав письмо, Алексей Васильевич. – Не больно спешит, но едет, спасибо и на том!

Путешественницу ждали теперь со дня на день. Но вместо нее вдруг явился незнакомый вестовой, как оказалось посланный в Петербург из Аренсбурга со специальным сообщением, и потребовал «господина управляющего».

Алексея, на беду, не было дома, к вестовому вышла Анна и услышала новость, от которой едва не лишилась чувств: в имении Юрьевское неподалеку от Аренсбурга несколько дней назад обнаружилась чума… Завез ее вроде бы какой-то цыганский табор. В деревне и в усадьбе от нее погибло уже много народу, и поскольку Юрьевское находилось почти на самой дороге из Аренсбурга в Петербург, его немедленно окружили кордонами, перекрыв все дороги и установив карантинные посты.

– Выезжать оттуда никому не велено вплоть до особого распоряжения, – завершил вестовой свою пространную речь. – Меня направил господин комиссар, из Петербурга присланный, чтоб я доложил как есть, и заезжать мне не велено было никуда, да вот уговорила барышня, дочь господина Самсонова… Она из Ревеля ехала в Петербург, а в Юрьевском у ней знакомый барин, хозяин то есть имения, она его, кажись, за границей встречала. Говорит, он ее зазвал денька два погостить, госпожу-то артистку… Ну а тут как раз чума. Вот она там и оказалась взаперти… Сказала, что сама-то здорова, да очень боится заболеть – у нее уж лакей помер от чумы. Говорит, если сможет батюшка, то пускай ее оттудова выручает.

Посланный удалился, а Анна в ужасе и тоске заметалась по дому, не зная, что делать: в доме не было ни хозяина, ни хозяйки, Михаил с утра ушел по делам, не у кого было даже спросить совета… Воображение уже рисовало Анне умирающую Елену, дроги с ее мертвым телом…