Шрифт:
Закладка:
– Нет, – твердо возразил Монферран. – Не надо его жалеть, он человек сильный, его можно уважать.
– Я его уважаю… Но гадко-то как помнить про такое прошлое… про то, что оно было и есть… Только вы не подумайте, – и тут Миша покраснел, – не подумайте, что я за отца стыжусь!
– Я понимаю, милый, понимаю! – Огюст обнял юношу и крепко прижал его к себе. – Вовсе не стыдно знать, что твой отец когда-то был рабом. Стыдно сознавать себя гражданином страны, в которой и поныне есть рабство. И тебе, и Петру этому, и мне…
– Август Августович! – вскрикнул Миша. – Вы…
– Да, – грустно улыбаясь, сказал архитектор. – Я никогда этого не говорил, и ты не знал, что я об этом думаю, Мишель… Я старался не портить своих отношений с миром и с обществом. И с самим собою, я ведь существо сложное… и трусоватое, что уж говорить! А слова ко многому обязывают, болтунов я ненавижу. Но теперь я говорю правду, ибо уже ничего не боюсь. И тебе лгать не стану – ты сын человека, который всю жизнь был моим нравственным зеркалом.
Он приподнял руку, провел по Мишиным каштановым кудрям ладонью, разворошил их пальцами, всматриваясь в это красивое лицо, в котором, несмотря на различие черт, было столько неуловимого сходства с ним. Потом опять заговорил:
– Я вижу, Миша, ты – настоящий гражданин, ты любишь Россию. Я тоже люблю ее. Хотя и сложнее, ведь я ее вечный должник, она приютила меня, научила работать, бороться, страдать и побеждать. Но у меня есть и вторая Родина, ты видел ее… Родина, где почти никто не знает моего имени. Я сам сделал когда-то выбор, и я ни о чем не жалею, думаю, выбор был правилен. Но мне хочется, мой мальчик, мой друг, чтобы для тебя судьба и Родина были едины. Сейчас и навеки. И чтобы ты научился гордиться тем и другим. Этой горькой, прекрасной и великой стране нужны люди с великими судьбами. Понимаешь меня?
– Да. – Юноша крепко сжал руку учителя. – Август Августович, я горжусь тем, что вас знаю…
– Спасибо… – Архитектор отошел от окна и снова сел в кресло, взял со стола коробку с пистолетами и опять стал их разглядывать. – Спасибо тебе, Миша. И знаешь что: пистолеты эти ты подари отцу, а? Не от меня, а от себя, хорошо? В феврале у него юбилей – шестьдесят лет исполняется, я его уговорю эту дату отпраздновать, хоть он и не любит… Вот и подарок.
– Хорошо, – улыбнулся Миша. – Вы, пожалуй что, правы. Подарю, раз вам не жалко. Ведь не жалко?
– Ни для тебя, ни для твоего отца мне никогда ничего жалко не было, – ответил Монферран и захлопнул сафьяновую крышку. – Ну вот, забирай их теперь и ступай с Богом. Мне надо еще поработать. Поцелуй меня и иди.
Миша расцеловал его в обе щеки и в лоб, подхватил со стола коробку и исчез, убежал, как часто убегал, когда был мальчиком, забыв прикрыть дверь кабинета, нарушая заведенный в доме порядок и зная, что и это будет ему прощено.
Через день после этого разговора к Михаилу зашел впервые после его возвращения его приятель, Егор Демин. Он выбрал время, когда в доме почти никого не было, около пяти часов вечера. Для такого визита ему потребовалось отпроситься пораньше со службы, и он явился, таща под мышкой папку с рисунками и заданиями, до того пухлую, что ее застежки, казалось, готовы были порваться.
– Я уж хотел было обидеться на тебя! – воскликнул Михаил после первых объятий и обмена шутками. – Знаю, само собой, что днем ты в соборе, а вечером в Академии, но воскресные-то дни есть или нет? Да и пораньше с утра мог бы забежать. Я уж неделю как приехал. Думал, ты и на Рождество не покажешься…
– Покажусь! – Егор улыбнулся, но его темные живые глаза выдавали напряжение, почти тревогу. – Как не показаться… Ну как тебе Европа?
– Европа хороша. Поедешь, сам увидишь. Только ты ведь прибежал не о Европе меня расспрашивать, а?
Егорушка вздрогнул:
– Ты и «а» стал прибавлять к вопросу, как Август Августович, – заметил он, нервно передергивая плечами. – Впрочем, от тебя у меня тайн быть не должно. Да, ты прав, я хотел тебя спросить не о Европе… Ты видел сестру?
– Видел, – ответил Миша.
Они беседовали, сидя на низком шелковом диване в небольшой проходной комнатке, соединявшей комнаты управляющего с гостиными и коридором. Окно, обращенное в садик, было приоткрыто, несмотря на холод, и слабый ветер шевелил язычки трех свечек в маленькой бронзовой жирандоли. Егор достал трубку, закурил. Всеми силами от старался скрыть свое смятение, сдержаться…
Миша молчал, не решаясь заговорить, Демин заговорил сам, глядя на товарища с мягкой, почти виноватой улыбкой.
– Я понимаю, ты молчишь, потому как думаешь, что я ничего не знаю… Но, видишь ли, два года назад Лена прислала мне письмо из Италии.
Михаил встрепенулся, его глаза вспыхнули.
– Она написала тебе?!
– Да. Мы ведь всегда были большие друзья. – Эти слова он постарался произнести беспечно, но голос его дрогнул. – Родителям она не могла признаться, ты тогда был совсем мальчик, и на войну понесло тебя… Правда, она еще Элизе Эмильевне написала, но больше никому, а потом вот мне… Я думал, ты теперь знаешь, или нет? Значит, она тебе рассказала?
Миша кивнул:
– Рассказала. Я ее нашел в Милане. Стал уговаривать вернуться домой. Она пообещала, а потом посмотрела на меня очень серьезно и сказала: «Только, Мишель, имей в виду, мне трудно будет говорить с родителями…» Я сразу стал догадываться, но сначала подумал не то, мне отчего-то пришел на ум ее импресарио, этот вертлявый красавец. Но потом я всмотрелся в нее и понял – она не та, что была. И изменилась не внешне, да и не то чтобы изменилась. Но у меня появилось впечатление, что ее душу озарил какой-то ярчайший огонь, но уже весь погас, выгорел… Ее глаза, прежде такие надменные, ведь они полны мысли, страдания. Ее движения… она по-прежнему легкая, но словно надломленная… И это черное платье, которое она теперь почти все время носит!
– Как они встретились? – почти резко спросил Егор и закашлялся, поперхнувшись дымом. – Она мне подробностей не писала…
Миша отвел взгляд, потом опять взглянул в глаза товарищу:
– Изволь, ежели хочешь. В апреле пятьдесят второго года она выступала в Риме. Ее встречали бурно, с восторгом. И вот вдруг на одном из концертов она увидела господина Брюллова… Она знала, что он живет в Ментоне, недалеко от Рима, что недавно женился, что очень болен. Но увидеть его не ожидала. И понимаешь, увидела будто вовсе другого человека. Она мне так и сказала: «Будто или он был не он, или я уже не я». После концерта он попросил позволения ее довезти до гостиницы в своем экипаже. Сказал, что приехал только ради того, чтобы ее увидеть хотя бы раз. Поехали. И весь вечер, и всю ночь потом колесили по Риму. А после девять дней жили в отеле, позабыв обо всем. Удивительно, что петербургские газетчики не пронюхали и ни слова не написали. Должно быть, Елена и Карл Павлович сумели избежать там шума… Знамениты ведь оба, малейший шум, и уж болтали бы все газеты Европы! Потом ей по договору надо было ехать в Венецию. Он с нею не поехал, но обещал, что, когда через два месяца она вернется в Рим, он ее в этом же отеле будет ждать… Она вернулась двенадцатого июня. Его в Риме не было. Елена рассердилась, разгневалась даже, думала, прощать или нет? А на другой день узнала, что одиннадцатого он умер.
