21 декабря Шолохов торжественно открыл бутылку коньяку, полученную в день рождения. Разлил всем взрослым членам семьи: как раз по рюмочке на каждого и хватило. 23 декабря на третьей полосе «Правды» вышла его статья «О простом слове». На фоне безудержных липких славословий статья прозвучала искренне и горько.

«В 1933 году враги народа из краевого руководства бывшего Азово-Черноморского края – под видом борьбы с саботажем в колхозах – лишили колхозников хлеба. Весь хлеб, в том числе и выданный авансом на трудодни, был изъят. Многие коммунисты, указывавшие руководителям края на неправильность и недопустимость проводимой ими политической линии, были исключены из партии и арестованы.

В колхозах начался голод. Группа партийных работников северных районов Дона обратилась с письмом к товарищу Сталину, в котором просила расследовать неправильные действия краевого руководства и оказать ряду районов продовольственную помощь».

(Обманывал: никакой «группы» не было: писал один он, Шолохов.)

«Через несколько дней от товарища Сталина пришла телеграмма: “Письмо получил. Спасибо за сообщение. Сделаем всё, что требуется. Назовите цифру”.

В районах начали кропотливо считать, сколько понадобится хлеба, чтобы дотянуть до нового урожая. Снова было послано письмо с расчётами, выкладками и указанием необходимого количества продовольственной помощи для каждого района. В ответном послании товарищ Сталин сообщил, какому району и сколько отпущено хлеба, и упрекнул за промедление: “Надо было сообщить не письмом, а телеграммой. Получилась потеря времени”.

Тысячи честных колхозников были спасены от нужды. Люди, пытавшиеся уморить их голодом, впоследствии были расстреляны.

Обо всём этом, пожалуй, не было бы нужды вспоминать, если б не случай, происшедший в одном из колхозов. После того, как распределили хлеб, отпущенный по распоряжению товарища Сталина, колхозники потребовали созыва общеколхозного собрания. Некоторые из них пришли на собрание сами, многих привезли на подводах, так как от голода и истощения они уже были не в состоянии ходить.

Выступления были короткими и собрание непродолжительным, но в конце его председатель колхоза – молодой, грамотный парень – предложил длинную резолюцию, в которой пространно и немножко выспренно, сухим, казённым языком говорилось о том, как собрание благодарит товарища Сталина за оказанную помощь и какие обязательства ввиду этого оно на себя берёт. А дальше шло перечисление: в сжатые сроки провести весенний сев, увеличить яровой клин, расширить животноводческое хозяйство и пр. и пр. Словом, зачитанная председателем резолюция по форме ничем не отличалась от всякой другой резолюции. Председатель хотел, было, ставить её на голосование, но к столу президиума, неуверенно и медленно шагая, подошёл колхозный кузнец и попросил слова. Ему было 58 лет. Он видал всякую жизнь: и хорошую и плохую. У него была большая семья. В прошлом году он выработал больше шестисот трудодней. Двое младших детей его и жена вторую неделю не поднимались с постели. Он стоял и, заметно волнуясь, поглаживал большой, чёрной от железа рукой коротко остриженную, седеющую щетину волос на голове. Собрание терпеливо ждало, когда он начнёт говорить.

– Ничего этого не надо, – наконец, негромко сказал он, положив руку на мелко исписанные листки резолюции. – Надо написать Сталину одно словечко – спасибо. Он всё поймет…»

Итак, колхозный кузнец – традиционно в русском фольклоре носитель тайного знания, а то и колдун, – у которого от голода дома погибают дети и жена, говорит: спасибо товарищу Сталину.

Эта статья могла выйти только с личной санкции вождя.

Едва ли хоть кто-то, помимо Шолохова, во всей Стране Советов мог позволить себе таким образом поздравить Сталина.

* * *

В Гослитиздате стало известно, что «Тихий Дон», наконец, дописан или вот-вот будет готов. А «Тихий Дон», как мы помним, давно воспринимался как дело государственной важности, одного порядка с перелётами советских лётчиков через океаны, строительством метро, возвращением украинских и белорусских земель и новым фильмом Эйзенштейна.

Гослитиздат снарядил в путь шолоховского редактора Юрия Лукина: езжай, товарищ, до Вёшек и привези нам финал эпопеи. Лукин у Шолохова гостил много раз, был моложе его всего на два года, но всё равно обращался к нему на «вы». Притом что Шолохов звал своего товарища «Юрбор» – производное от Юрия Борисовича – и на «ты».

Спрашивали: «Юр, а чего ты к нему на “вы” по-прежнему, ведь сколько лет его редактируешь?» Тот отмахивался: «Если я знаком с Толстым, мне Лёвой его звать? А если с Шекспиром – Вилли?» Распространялось это правило, впрочем, не на всех, с кем он работал. Лукин редактировал Фадеева, Ильфа и Петрова, Валентина Катаева, но с ними был на «ты».

Шолохова, с одной стороны, все знали как отзывчивого, улыбчивого, а порой и застенчивого человека, – но вот парадокс: одновременно его знали как строгого, упрямого, принципиального донца, – который если что решил, не сдвинешь.

Ничего в этом мире не утаишь, и помимо подлых слухов о Шолохове – а кому могло нравится это его вознесение и утверждение в качестве первого литератора страны? – ходили и другие. О том, что, если ему надо, он тут же звонит Поскрёбышеву. Что Сталин принимает его по первому запросу. Что на Верхнем Дону идёт зверская борьба между писателем и местными высокими партийцами, которые исчезают один за другим, а Шолохов остаётся на месте.

Эти два Шолохова как бы сосуществовали, и любое руководство – писательское, издательское, партийное – знало: к этому человеку требуется особый подход. С него просто так не спросишь.

Приехав, Лукин в очередной раз вкусил вёшенского гостеприимства, включавшего традиционные шолоховские розыгрыши и шутки. Помимо звучного имени Юрбор Лукин в этот раз получил должность «завкипа» – заведующего кипятком.

Часть вычитанных глав Шолохов ему передал, но финала романа гость так и не дождался. В какой-то момент Лукин взмолился:

– Михаил Александрович, вы понимаете, я не могу уехать, не узнав, чем же всё это кончается!

И вдруг первый Шолохов преобразился.

– Вот ты у меня пожил здесь две недели, – сказал строго. – И я тебя ни разу не видел в нижнем белье. И ты меня вроде бы тоже. Почему же ты хочешь, чтобы я щеголял перед всеми в таком виде?

Многие страницы Шолохов переписывал десять и более раз. Лукин видел эти черновики – где на листке ни одного живого места.

Так и не завершив книгу в 1939 году, Шолохов перенёс работу в 1940-й. Ещё один зимний месяц доделывал её. Получилось 14 лет труда.

Завершил – и сам поехал в Москву.

* * *

29 января 1940 года Шолохов написал письмо.

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Привёз конец “Тихого Дона” и очень хотел бы поговорить с Вами о книге.

Если сочтёте возможным, – пожалуйста, примите меня».

Он так и не сделал Мелехова большевиком. Он не хотел очередной драки в советских газетах.