предсмертных муках. Некоторым вбивали гвозди в головы или выкалывали глаза. Маленьких детей сбрасывали с чердаков на мостовую, и их мозги разлетались о камни. Женщинам вспарывали животы или отрезали грудь. Многие из них стали жертвами изнасилования. Один гимназист, увидев, как на его мать напали эти изверги, бросился на них в одиночку и ценой своей жизни спас честь своей матери; сам он был убит, а матери его выкололи глаза. Пьяные полчища ворвались в синагогу и, захватив свитки Торы, разорвали их в клочья, осквернили и растоптали. В одной синагоге старый Шаммес (бидл), облаченный в свою молитвенную шаль и прикрывающий своим телом ковчег со священными свитками, был жестоко убит осквернителями на пороге святилища.

В течение всего дня по улицам двигались фургоны, перевозившие раненых и убитых евреев в госпитали, превращенные в полевые лазареты.

Но даже это зрелище не побудило полицию вмешаться. Русское население, за исключением нескольких отдельных случаев, не предприняло никаких попыток защитить истерзанных евреев. Так называемая «интеллигентная» публика, чиновники с женами и детьми, студенты, адвокаты, врачи неторопливо ходили по улицам и смотрели равнодушно, а иногда даже сочувственно, как шла страшная «работа». Губернатор Бессарабии фон Раабен, которого утром второго дня погрома ждала еврейская депутация, умоляющая о покровительстве, ответил, что ничего не может сделать, так как не получил указаний из Петербурга.

Наконец в 5 часов дня была получена телеграмма из Плеве, а в 6 часов на центральных улицах появились большие отряды войск в полном вооружении. Как только толпа заметила, что солдаты готовы к действию, она бросилась наутек, без единого выстрела. Только на окраине города, куда войска еще не подошли, грабежи и резня продолжались до позднего вечера.

Нет необходимости указывать, что если бы эта готовность полиции и военных выполнить свой долг проявилась в Кишиневе в начале погрома, то ни один еврей не был бы убит и ни один дом не был разрушен. А так убийцы и бунтовщики получили полную свободу действий на два дня, и в результате было убито сорок пять евреев, восемьдесят шесть тяжело раненых или покалеченных, пятьсот легкораненых, не считая случаев изнасилований, число из которых не удалось определить. Полторы тысячи домов и магазинов были разрушены и разграблены. Жертвы были в основном из низших классов еврейского населения, поскольку многие зажиточные еврейские семьи смогли, заплатив крупную сумму полиции, обеспечить защиту последней и заставить бунтовщиков отвернуться от своих домов. По сравнению с огромным числом еврейских жертв среди пьяных бунтовщиков погибло всего два человека. Кишинёвские евреи казались неспособными противостоять убийцам и дорого продать свою жизнь.

3. Отголоски кишиневской трагедии

Крик ужаса пронесся по всей России и более или менее цивилизованным странам мира, когда стало известно о кишиневской бойне. Вся либеральная российская пресса выразила возмущение кишиневскими зверствами. Сочувствие пострадавшим выражали в письмах и телеграммах виднейшие русские писатели. Лев Толстой высказал свои мысли в письме, которое не удалось опубликовать из-за цензуры.[94] Гуманитарный писатель Короленко изобразил ужасы Кишинёва в душераздирающей повести под названием «Дом № 13», в которой на основе личных наблюдений изобразил, как еврейские жители одного дома были замучены до смерть от бунтовщиков. Рассказ был распространен в нелегальном издании, его публикация была строго запрещена цензурой. Но в самой России крик был задушен тяжелой рукой плевевской цензуры, и везде, где крупице страшной правды удавалось проскользнуть сквозь барьеры цензуры, Плеве рассылал газетам предостережения, грозившие прекратить их издание за «... проведение вредоносной политики». Такая участь фактически постигла русско-еврейский «Восход» в Петербурге, юридический журнал «Право» («Закон») и другие. Вся русская печать была вынуждена правительством опубликовать сфальсифицированную версию, заложенную в его официальных отчетах, в которой организованная резня сводилась к случайной драке, а бездействие войск объяснялось либо недостаточностью их численности — несмотря тот факт, что в городе было размещено несколько батальонов, или недееспособность полиции, а о убитых и раненых упоминалось туманно, чтобы предположить, что жертвы «потасовки» должны были быть найдены с обеих сторон.

Но разоблачения в иностранной прессе были такого характера, что ошеломили всю Европу и Америку. Корреспондент лондонской «Таймс» опубликовал текст секретного письма, адресованного Плеве губернатору Бессарабии, в котором за две недели до погрома последнему чиновнику сообщалось, что в случае антиеврейских «беспорядков» «нельзя прибегать к вооруженному вмешательству в дела городского населения, чтобы не возбудить враждебности к правительству у населения, еще не затронутого революционной пропагандой». Подлинность этого письма не вызывает сомнений. Но не может быть сомнения в том, что указание на этот счет скорее устно, чем письменно, вероятно, через тайного агента Левендаля, действительно было передано кишиневским властям.

Из того, что на второй день погрома губернатор все еще ждал указаний из Петербурга, разрешающих ему прекратить резню, видно, что он должен был получить предварительное распоряжение разрешить ее до известного предела. Ужасы армянской резни в Турции, против которых не раз протестовала даже российская дипломатия, отошли на второй план перед массовой бойней в Кишиневе. Европа и Америка были глубоко взволнованы. Евреи за пределами России собирали большие средства для своих несчастных русских собратьев, но их усилия исчерпывались сочувствием и человеколюбием.

Влияние катастрофы на русское еврейство было более продолжительным. Смешанное чувство гнева и стыда охватило еврейскую общественность — гнев против организаторов и пособников страшного преступления и стыд за замученных и униженных братьев, которые, не имея шанса спасти свою жизнь, не смогли спасти свою честь, пожертвовав стойкое сопротивление этим зверям в человеческом обличии, которые были уверены в иммунитете. Поэт Фруг излил свои чувства в стихотворении на идиш, выразив свою скорбь по поводу физической беспомощности своего народа и ограничившись обращением к доброму еврейскому сердцу:

Слишком сильна и тяжела наша боль, слишком слаба наша рука, чтобы парировать удар.

Ну же, нежное еврейское сердце, и любовь и утешение к нам нести!

Братья, сестры, молитесь, пожалейте; ужасна и ужасна наша нужда:

Мы хотим, чтобы мертвые хоронили саваны, а живых мы кормим хлебом.

Чуть позже молодой поэт Бялик мощно выразил свое чувство гнева и стыда в своем «Бреме Немирова». Он заставляет Бога адресовать эти слова мученической нации:

Твои мертвецы умерли напрасно, и ни ты, ни я

Можно сказать за что они отдали жизнь и почему....

Не льются слезы по тебе! — клянется Господь Именем Своим —

Ибо, хотя боль велика, велик и позор,

И кто из них больше, решай ты, сын человеческий...

Представляя панихиды