– Что вы делаете? Почему меня арестовывают?

Ну, беда не приходит одна. Папа рано вернулся домой, потому что это был его день рождения.

– Ну че, пап, с днем рождения! Я просто хотел, чтобы мы все тут…

Такое даже в фильме не снять. Мотор! Прикиньте, папа приехал, когда меня увозили в тюрьму. Об этом написали в газете. Какой позор! Итальянский стыд!

– Пап, а можно я закушу твоим тортиком?

Нас отвезли в полицейский участок. Много кого сдали, почти всех ребят из моего класса. Мы показывали им средние пальцы через двустороннее зеркало. Я сижу, прикованный к решетке, и тут заходит этот уебок, который курил с нами травку, сверкая своим бейджем «Заместитель шерифа». Он был дохуя собой доволен. А я все еще прикидывался обиженным.

В старшей школе я был в юношеской олимпийской команде по прыжкам на батуте; я мог сделать сальто назад двадцать шесть раз подряд. Не так уж и круто, но в аду можно показать класс.

– Как ты мог так нас предать, сраный мастер лепки? – закричал я. – Ты нас подставил!

– На тебя повесят целую книгу, пацан, – сказал он мне и вышел.

Ну, может, и не книгу, но пару глав точно. У того копа, который нас подставил, была вендетта – его брат умер от передоза, поэтому мы стали несчастными жертвами его морального крестового похода.

На слушании я попросил поговорить с судьей наедине. Я тогда уже достаточно насмотрелся серий «Перри Мейсона» и знал про консультации в кабинете судьи… а там уже можно напиздеть о чем угодно. Я сказал судье, что тот коп – а не я – был преступником. Он вломился к нам в школу, подсадил нас на траву, а потом за это же и сдал. Я сказал, что до этого момента никогда даже не слышал о травке, не говоря уже о курении.

– Он раздавал нам косяки, клянусь, и говорил, что сейчас так принято. Я итальянец, ваша честь, – как мне повезло, что судья был таким же, – и все время жил по законам родителей, по священной вере католической церкви…

У Ферриса Бюллера ничего на меня не было.

Я получил выговор, и меня поставили на учет. Приходится платить – так работает система. Хорошая новость заключалась в том, что из-за четырех нарушений на мою повестку поставили НП, несовершеннолетний правонарушитель, так что мне ебаный Вьетнам не грозил. А плохая… ну, об этом в следующей главе. Я бы все равно не поехал во Вьетнам. Я был против войны.

Такой была вся моя жизнь. Разумеется, меня вышвырнули из старшей школы «Рузвельт», но зато разрешили играть на гитаре в «Музыканте» в конце года. Да, в Ривер-сити были проблемы – я. Прямо перед концертом «кто-то» взорвал в туалете петарду. Это был конец года, куча выпускников, и если бы все эти несчастья не свалились мне на голову, я бы тоже выпустился. Я был подавлен. На память я забрал себе барабан, на котором играл в школьном оркестре. Этот барабан потом познал свое в конце песни Livin’ on the Edge.

Меня отправили в школу «Хосе Кинтано» для одаренных детей, на Пятьдесят шестой западной улице, 156. Это была школа для одаренных засранцев и детей кинозвезд. Там были актеры, танцоры, девочка, которая играла Энни на Бродвее, и все такое, но там было веселее, чем в «Рузвельте». У всех учеников была та безумная искра, такое же притворятельство. Стив Мартин (такое же имя, как у комика) учился со мной в выпускном классе. Его полное имя было Стив Мартин Каро. Однажды я спросил его:

– Чем ты сегодня занимаешься?

– Мы сегодня записываемся, – ответил он.

– Записываетесь? Что? Где?!

– В «Апостолик», – сказал он.

– А можно прийти? – спросил я вполголоса.

– Ну да, приходи, – ответил он.

– Как называется ваша группа?

– Left Banke, – сказал он.

– В смысле, те самые Left Banke, с песней Walk Away Renee?

– Да, – улыбнулся он.

Вот тогда я просто охренел. Это вокалист Left Banke.

Left Banke была очень популярной группой. Это была та самая группа из Нью-Йорка, которую постоянно крутили по радио вместе с The Rascals и The Lovin’ Spoonful.

– Какую песню вы будете записывать? – спросил я.

– Не знаю. Нам в студии дают список.

– Стой, ты солист Left Banke и ты не знаешь, что вы будете записывать?

– Ну да, нам все продюсер говорит, – сказал он.

Я не мог в это поверить.

– Бля, как ты выворачиваешься? – спросил я. – Как можно ехать в студию и не знать, что ты там записываешь?

У одного из парней в группе было золото акапулько. Как и все парни, я обожал блондинок, а это акапулько вскоре стало моей подружкой. Я достал себе косячок, в те дни их продавали в бумажных пакетах. Мы доехали до студии «Апостолик», и она оказалась огромной. Стены в пять с половиной метров, а наверху окна аппаратной. Я поднялся, чтобы посмотреть. Помню, как слушал инструментальную запись и ждал, когда запоет Стив. Продюсер и звукари посмотрели вниз, на музыкантов в студии, потом нажали кнопку и сказали через громкоговоритель: «Эй, э-э-э, а можно еще раз?» На пульте стояли ноты. Я был в шоке. Это совсем не The Stones и The Yardbirds, которые писали свое и играли свое. Они даже не знали, как настроить инструменты. Единственный в группе, кто хоть что-то понимал в музыке, был клавишник Майкл Браун. Его отец, Гарри Лукофски, был сессионным музыкантом и все контролировал. Он был продюсером и аранжировщиком, и он же нанял всех музыкантов. Майкл Маккин, который потом сыграл Дэвида Сент-Хаббинса – блондина с назойливой подружкой в фильме «Это – Spinal Tap!», – был одним из студийных музыкантов. Черт, меня до сих пор напрягает этот фильм. Судьба той женщины слишком похожа на мою (об этом чуть позже). Я был бэк-вокалистом на паре песен Left Banke: Dark Is the Bark и My Friend Today на обратной стороне.

Так я познакомился с записью и понял – если они это могут, то и я смогу. Бога ради, они все время были пьяными. Я зависал с басистом, Томми Финном, у него в квартире. И вот он я, парнишка из Йонкерса, тусуюсь с кучкой ребят, которые выпустили хиты и покупают хорошую травку. Я был в диком восторге – это же седьмое небо.

Незадолго до этого в «Апостолик» был Хендрикс. Сам Господь Бог.

– Два месяца назад тут был Хендрикс… и пел в этот микрофон, – сказал звукарь.

– В какой? – допытывался я.

– В этот карандаш от «Сеннхайзер», – а потом он так спокойно добавил: – Ага,