Шрифт:
Закладка:
Поначалу я жег благовония рядом с аппаратурой и перед сценой, чтобы пометить свою территорию. Я думал, что экзотические ароматы вроде мирры помогут публике запомнить меня по запаху, как Бога в церкви. Я хотел, чтобы с нами ассоциировалось что-то помимо плохого звука и моего уебанского лица Мика Джаггера. Если бы я был собакой, то вышел бы на край сцены, поднял ногу, помочился и сказал: «Я хотел бы оставить вам что-нибудь на память о себе». Собаки мочатся на деревья, чтобы пометить свою территорию, а я свою метил благовониями и плакатами – как те старые шотландки с семейными цветами и гербами, которые я нашел.
Так забавно, что ко мне прицепилось это навязчивое подражание бриташкам. В 1966 году на Деланси-стрит, где темнокожее население покупало одежду, можно было купить красивую кожаную куртку за двадцать шесть баксов… но у кого тогда было двадцать шесть баксов? Я слонялся по «Обувной галерее Блума» и смотрел, кто туда ходит. Я покупал там все свое барахло, потому что они так делали. The Stones, The Byrds, Дилан. Майк Кларк, барабанщик The Byrds, рассказал мне про одно местечко в Эстес-Парке, штат Колорадо, где он купил свои мокасины, те самые, в которых снялся на обложке альбома. Я спросил: «Где мне такие достать?» Он дал мне адрес, и я купил там пару, в которой потом пошел на студию, где мы записывали наш первый альбом. Там я нашел кучу разных резиновых штампов, которыми маркировали большие записи. На резиновых штампах было написано: DOLBY OUTTAKES, REMIX VERSION, SLAVE, MASTER – и все остальное, как только можно помечать пленки. Мокасины, которые я нарек «записывающими ботинками», я полностью проштемпелевал и носил до тех пор, пока не отвалились подошвы.
Именно в «Обувной галерее Блума» я наткнулся на Боба Дилана. Точнее, он выходил, а я заходил. Хотел бы я рассказать классную историю, как я сказал ему, что играл в группе (не играл). Хотел бы я сказать ему, что мне нравится его голос (правда нравится). Я постоянно гулял по Гринвич-Виллидж, надеясь, что встречусь с кем-нибудь из Rolling Stones, но, разумеется, этого не случилось. Мне так и не выпал шанс поговорить с Диланом, Китом или Миком, спросить у них, как, блядь, они умудрились написать такие песни. Я предполагал, что слова рождались из-за жизненного опыта. И я знал, что с этим как-то связаны наркотики. Я слышал, что болтовня Пита Таунсенда в My Generation произошла из-за каких-то улетных британских стимуляторов.
Поначалу я жег благовония рядом с аппаратурой и перед сценой, чтобы пометить свою территорию. Я думал, что экзотические ароматы вроде мирры помогут публике запомнить меня по запаху, как Бога в церкви.
Я обошел все кварталы и принял не меньше остальных, но в один момент решил заняться чем-то другим, чтобы повеселиться в Виллидж. Ну на хуй, останусь-ка я сегодня дома и послушаю Джона Леннона. А потом напишу песню, основанную на моем запутанном понимании и полном непонимании, которая изменит мир. Но для этого потребовалось много времени.
Нью-Йорк пестрил очень странными людьми – и я их любил. Я брал мамину машину, ехал в город, парковался на улице, получал квитанцию за парковку, выбрасывал ее и ехал домой. Не представляю, сколько у меня было таких квитанций. Ни одну я так и не оплатил. Рок-н-ролльный Диллинджер, не иначе. А иногда я оставлял машину в Бронксе, на первой же станции, которая проходила мимо Уайт-Плейнс и Йонкерса, садился в метро и выходил на Пятьдесят девятой улице, Коламбус-Серкл. Станция метро на Пятьдесят девятой находилась недалеко от того места, где стоял Мундог со своим копьем и шлемом викинга. Он жил на улице, носил только самодельную одежду и считал себя воплощением скандинавского бога Тора. Он был таким благородным и таинственным, как персонаж из мифологии, оживший на Шестой авеню.
Мундог написал All Is Loneliness (которую Дженис спела в первом альбоме Big Brother and the Holding Company). Он тусовался с лысым парнем, который показывал язык и кричал «Иди на хуй!» любому, кто проходил мимо. Голос у него был неровный и скрипучий. Добро пожаловать в безумный город! Безумцы были на улицах, в клубах, в телевизоре. Повсюду ходили великолепные изгои, и ты не знал, почему они знамениты, но точно почему-то. Я любил их. Потом я забредал в Центральный парк, курил травку и ловил прекрасный готэмский кайф.
В пятницу днем я, Рэй Табано, Дебби Бенсон, подружка Рики Хольцмана и подруга Дебби Диа отправлялись в Гринвич-Виллидж, потому что там жили битники, а мы хотели быть битниками. Это было летом 1964-го. Я был белым парнем из Йонкерса, который пытался получить кайф и быть похожим на хиппаря. Мы сидели в парке Вашингтон-сквер, пили Southern Comfort или Seagrams 7 (то, что удавалось достать), пока все перед глазами не плыло от бухла, колес и травки. А потом мы шли в клубы! Kettle of Fish, Tin Angel, Bitter End, Night Owl, Trudy Heller’s, Café Wha?. Все эти клубы в Нью-Йорке были моим образованием. Позже мы играли в них всех. Запах этих баров был похож на вонючие ностальгические пачули. Я до сих пор люблю этот затхлый запах сигарет и пива.
Однажды мы шатались по Виллидж и увидели у клуба группу, которая называлась Strangers, – казалось, что это была уже состоявшаяся группа, и звук у них был лучше, чем у нас, поэтому мы решили придумать более вычурное название – The Strangeurs.
Я шел туда в пятницу вечером, а домой возвращался в воскресенье. Мне это нравилось; я ужасно мечтал о такой жизни. Я сидел в машине в Вест-Виллидж возле Tin Angel с Залом Яновским из Lovin’ Spoonful, и мы болтали. На нем были кюлоты, такой Кит Ричардс с Бликер-стрит. А еще Демониха Джози – трансвестит, которая разгуливала по Гринвич-Виллидж без какой-либо особой цели, кроме как показать свою эксцентричную внешность. Какие это были поездки! А на окраинах был Ondine’s и клуб Стива Пола, Scene. Швейцаром там был Тедди Слатус, один коротышка. Надо было спускаться по лестнице в подвал. Прямо как нора битников из старых фильмов. Низкий потолок, тесное, маленькое, но волшебное помещение. Там все были похожи на Энди Уорхола. Высокий Стив Пол в водолазке говорил на сленге так быстро и резко, что его едва ли можно было разобрать, но
