– А пустят? – прожевав, спросила я.

– Не знаю, – пожал плечами Илья. – Давай проверим.

На дорогу до пирса ушло всего несколько минут и половина шаурмы, и, судя по довольно заброшенному виду и опоясывающему территорию железному забору, мои опасения не были напрасными. Однако в сторожевой будке у ворот горел свет, и когда мы припарковались и подошли, оттуда выглянул пожилой охранник, на ходу оправил куртку и внимательно нас осмотрел.

– Здрасьте, – сказал Илья. – На пирс нельзя?

– Нельзя.

– А может, можно?

– Можно, – вдруг улыбнулся охранник, звякнул ключами и приоткрыл нам ворота, а когда мы пролезали в щель, протянул Илье руку и добавил: – Привет, Илюш. Как дела?

– Всё путём, дядь Вить.

Вот же хитрец! «Не зна-а-аю», «прове-е-ерим» – ага, как же! Я с укором глянула на светловолосый затылок, и даже в нём мне почудилось какое-то озорство.

До конца пирса идти мы не стали, лишь отступили чуть в темень от яркого света фонарей да редкого шума истомлённого долгим днём посёлка, уселись на краю, свесив ноги к воде, и я доела свою шаурму. И тут же приступила к поеданию шаурмы Ильи – глазами. Он понаблюдал за этим, вздохнул, отломил половину и протянул мне.

– На, только обещай не лопнуть, ночная жрица.

– Обещаю! – заверила я.

На вершине дюны помигивал маяк, лунный свет отражался от чёрной глади воды и играл на лицах серебристыми бликами, прохладный ветер путался в захватившей каменный пирс траве, а мы мирно жевали. И я подумала, что это отличный момент, чтобы наконец спросить, зачем он всё-таки сегодня приехал.

Подумала – и спросила:

– Светка, значит?

Ну, может, пару слов перепутала.

Илья покосился на меня, но ничего не ответил, только пожал плечами.

– Ей же шестнадцать! – раздосадованно воскликнула я.

– Двадцать два вроде.

– Но она же ребёнок!

– Это ты запомнила её ребёнком, – проговорил он, – а я видел, как она взрослела.

Мне ещё хотелось высказать ему за засос, даже немножко пристыдить, но в его словах был настолько очевидный двойной смысл, что я царапнулась и не решилась.

– Прямо все шесть лет смотрел, как взрослела? – уточнила я тоскливо.

– Нет, не прямо, – ответил он.

Мы какое-то время пожевали в тишине, и потом Илья спросил:

– Депутатская дочка, значит?

– Кто, я? С чего ты взял? – Но тут же вспомнила малоприятную встречу в магазине. – А, Светка нафантазировала, а ты поверил? И даже не додумался проверить? Погуглить, там? У нас, вообще-то, довольная известная в определённых кругах фамилия.

– Вот знаешь, как-то не до проверок было, – заметил Илья язвительно и мигом сбил с меня всю незваную обиду.

– Да, извини… – тихо проговорила я и вздохнула. – Я не депутатская дочка. Мой отец – пластический хирург. Семья обеспеченная, да, но мы не аристократы и не олигархи. На частном вертолёте я отсюда не улетала, если вдруг тебе интересно.

– Мм, – протянул Илья. – Ты умеешь профессионально обрастать сплетнями.

– Похоже на то. Внесу эту строчку в резюме.

– В Италии тоже не училась?

– Училась, – призналась я, нахмурившись. – Но не доучилась, меня отчислили.

– Да ну? Чего так?

– А я не явилась на выпускной экзамен. Просто там… в соседнем городе… выставка была. Кандинский и Клее, писавшие музыку, Миро с настоящей поэзией на полотнах… А тут какие-то финансы! Мне тогда показалось, что выбор очевиден.

– Очевиднее некуда, – хмыкнул Илья. – И как с такими приоритетами ты только продержалась… сколько? Четыре года?

– Угу. Отец был в ярости. Потратил тысячи евро, а корочкой Боккони[1] и дочкой-финансистом похвастаться так и не удалось. Грозился вычеркнуть меня из завещания и лишить обеспечения.

– А ты что?

– Уехала на Бали.

– Бесстрашная ты, Мирка...

– Ну, что выросло, то выросло, – развела руками я и тяжело выдохнула: – Я щас лопну!

Илья забрал из моих пальцев скомканную обёртку от шаурмы и вместе со своей запихнул в карман джинсов, а я, оставшись без брони, которой неплохо служила еда, схватилась за стаканчик с маринованными перцами и принялась их тихонько грызть.

– Почему ты никогда не рассказывала, что ты из богатой семьи? – спросил Илья, и я помрачнела.

– А зачем? Чтобы выслушивать шутки про «Азбуку вкуса»? И потом, разве деньги моих родителей делают из меня какого-то другого, не такого человека? Если бы ты знал, ты стал бы ко мне иначе относиться?

Он не ответил, да я и не ждала, поэтому снова куснула перец и продолжила:

– К тому же у нас отношения не очень. Я же средний ребёнок, неудачная попытка родить сына пораньше. Да что там неудачная – полностью провальная: после первой дочки, умницы и красавицы, у них получилось хмурое нечто, которое до трёх лет и не разговаривало даже, а следующие двадцать развлекалось тем, что портило семейную репутацию. Мне кажется, они меня не любили никогда. Да и друг друга, наверное, тоже не любили…

– Неправда. Такие красивые дети рождаются только от большой любви.

Я уставилась на Илью изумлённо, чувствуя, как внутри разгорается пламя. Но он смотрел на меня спокойно и серьёзно, а горело, наверное, от перца.

– А ещё… ещё я не рассказывала про семью, потому что мне было стыдно, – помолчав, покаялась я. – Ведь мы правда гнилые. Отец спит с медсёстрами, мать сидит на антидепрессантах, сестра – манипулятор восьмидесятого левела, а брат – тупой и избалованный придурок.

– А ты?

– А я сломала человеку жизнь.

Вдруг резко похолодало, поднялся буранный ветер, а вода в заливе пошла волнами, но мне всё это только показалось. Было по-прежнему темно и тихо, лишь сердце заметалось в груди.

– Илюх, насчёт аварии…

– Я тебя не виню, – сказал он быстро и твёрдо. Будто разом бремя снял.

– Но я была за рулём…

– Аяпозволил тебе выехать на дорогу ночью. И ещёячинил эту машину. Ияучил тебя водить.

Я поджала губы. Было глупо отрицать что-то из сказанного и публично лезть на эшафот, ведь он прав: на самом деле виноваты все – и никто одновременно. Особенность у несчастных случаев такая.

– Научил хоть? – с внезапным любопытством спросил Илья. – Водишь?

– Вожу.

– И какая у тебя машина?

– Зелёненькая, – глупо улыбнулась я, а он хмыкнул.

Я качнула ногами над чёрной водой и крутанула в пальцах маленький маринованный перчик, ясно ощущая, что нельзя на этом останавливаться, нельзя отшучиваться и притворяться, что ничего не произошло. Нужно сказать всё.