Поздним утром воскресенья я вышла из леса прямиком к дыре в заборе. Точнее, к тому углу, где она когда-то была, но за минувшую ночь никаким волшебным образом на своё законное место не вернулась, да я и не надеялась. Признаться, я вообще не очень понимала, на что надеялась, снова согласившись помочь Илье с покраской, а времени подумать у меня не было: сначала я впервые за несколько дней крепко спала, а потом встала, собралась и просто пришла к дыре в заборе.

Я обхватила пальцами доски и заглянула во двор. Высоко поднявшееся солнце заигрывало с пушистыми макушками сосен, пуская по песку позёмку бликов; духмяный лесной ветер с тихим стуком ронял иголки на крышу дома, а из распахнутого кухонного окна вырвалась занавеска, дёрнулась несмело, и я улыбнулась.

Скрипнула дверь, на крыльце – откровенно недоделанном, кстати – появился Илья, и мы тут же уткнулись друг в друга взглядами, облегчённо и радостно, соскучившись за ночь... ну, по крайней мере, я смотрела именно так.

– Долго будешь там стоять? – спросил он.

– А что, мешаю?

– Да нет, стой, раз нравится. Но у меня есть для тебя дело поинтереснее.

– Знаю, знаю, – проворчала я, отважно залезая в зазаборные буреломы, цепляясь лямкой комбинезона за какую-то ветку, но чудом добираясь-таки до калитки в целости и сохранности. – Красить.

– Это да, – подтвердил Илья. – Но сначала вот.

Он спустился с крыльца и протянул мне вчерашний контейнер с печеньем для Тузика. Я подошла ближе, сняла крышку и обнаружила нетронутые овсяно-печёночные сердечки.

– Ему что, совсем не понравилось? – с грустью спросила я у Ильи.

– Он о них ещё не знает, – ответил тот хитро. – Я подумал, что раз ты старалась, то тебе и угощать.

– Туда высыпать? – кивнула я в сторону пустой металлической миски у стены, но Илья мотнул головой, и я долго-долго смотрела ему в глаза, прежде чем осознать, что он задумал, а затем возмущённо воскликнула: – Ага, чтобы он отгрыз мне пару-тройку рук?!

– Знаешь, Малевич, это было бы крайне невыгодно в первую очередь для меня.

Илья вдруг свистнул – да так громко, что стайка мелких птиц взмыла в небо с ближайшего дерева. Я тоже встрепенулась, настороженно посмотрела по сторонам, но время шло, а Тузик упрямо не появлялся.

– А он где-то рядом?

– Без понятия.

– Но если ты зовёшь его свистом…

– Волки слышат звуки на расстоянии километров десяти, это в лесу. А если средняя скорость волчьего бега составляет пятьдесят километров в час, то…

– Ой, нет, я знаю, что ты умный, но только не математика, пожалуйста, – скривилась я.

Примерно двенадцать минут – считать я умела и понимала, сколько времени мне отведено, чтобы беспрепятственно разглядывать Илью. Чтобы заметить, как проказливое солнце зажгло в глубине глаз янтарные огоньки с застывшими букашками былых невзгод, на мгновение окрасило щетинистую щёку в рудый, пересчитало веснушки и коснулось губ ласково, как хотела бы сделать я сама. Чтобы подумать, стали ли его волосы другими на ощупь и что будет, если расстегнуть верхнюю пуговицу его рубашки и уткнуться носом в ямку на шее. Какой же он всё-таки красивый! По-прежнему слишком худощавый, слишком небритый и слишком смурной – все те «слишком», которые так оглушили меня при первой встрече. Но теперь он больше не казался холодным, не казался сломленным. Будто это снова был мой Илюха – голова, два уха, и стоять рядом, дышать им, смотреть ему в глаза я могла вечно, без неловкости, смущения и необходимости что-то сказать.

Но шолох с другой стороны дома – и на опушку медленно вышел зверь, разом рассеивая все чары. И хотя я уже трогала его за нос в минуту душевной пустоты, сама звала в миг безумной эйфории и даже выдержала долгую ночную прогулку по лесу с тяжёлыми шагами за спиной, вот так вот живьём в своей дикой мощи он всё равно выглядел довольно пугающе, поэтому я инстинктивно крутанулась на месте, подалась назад и воткнулась лопатками в Илью.

– Привет, Тузло, – сказал тот весело. – У Миры для тебя кое-что есть.

Большой и страшный серый волк посмотрел на меня прозрачными глазами, словно прикидывая, этот ли мешок с костями называется Мира и можно ли просто сожрать её целиком, а я нервно сглотнула, лишь крепче прижимаясь к Илье.

– Не бойся, – тихо проговорил он, кладя ладони мне на плечи.

– Вообще не боюсь, – дрожащим голосом уверила я. – Ты же со мной.

И запустила пальцы в контейнер, подхватила печенье за самый крошечный краешек и протянула Тузику. Волк подошёл, осторожно понюхал угощение, облизнулся, но есть не торопился: сначала сложил белёсые подушечки бровей домиком и перевёл взгляд на Илью.

– Можно, – разрешил тот, и в ту же секунду печенье из моих пальцев исчезло.

– Смотри-и-и! – Я восторженно подняла ладонь к лицу. – Рука-то на месте! Но я ничего не поняла, я попробую ещё разок, ладно?

Я протянула Тузику второе печенье, потом третье, и когда контейнер опустел, я вдруг обнаружила себя сидящей на земле и обнимающей дикого зверя – песок в штанинах, лицо в слюнях, жёсткая шёрстка между пальцами. Я гладила самого настоящего живого волка, который тёрся об меня головой, активно вилял хвостом и клялся в вечной дружбе, скрепляя священный союз несокрушимым рукопожатием жилистой лапой с мохнатым мишкой на ладошке. Могла ли я подумать, сидя в пыльной Москве, что такое вообще возможно?

Но это моя Аркадия. Тут возможно всё, даже уткнуться щекой в волчью шею и искренне смеяться от восторга, а потом посмотреть снизу вверх на Илью – он же знал, что всё так и закончится, – широко-широко улыбнуться и получить в ответ… тоже настоящую улыбку, и её хватит, чтобы осветить весь мир.

Я понимала, что случившееся между нами нельзя исправить одним лишь разговором и парой шуток, но раз в глазах разгорался янтарный огонь, а из камня высекались улыбки, я была готова зажигать и высекать их дальше. Пусть мы никогда и не будем вместе. Пусть я сходу могла назвать с десяток причин, почему мы не будем вместе, а одна из них даже лежала на дне моей сумки. Но если это позднее воскресное утро должно было что-то во мне изменить, чему-то научить и подтолкнуть к какому-то выводу, то он звучал бы так: пользуйтесь солнцезащитным кремом[1] и кормите волков с рук.