— Пожалуй, я бы мог тебе помочь советом. Но раз тебе нравится…

А он говорит:

— Хоть бы какое средство найти. Я десять долларов бы дал, чтобы одну минуту посидеть без этой ик…

И тут снова пошло. До тех пор он хоть негромко икал, а тут напомнил себе и точно рубильник включил: «Ии-ык! Ии-ох!» — как утром, когда его из леса прогнали. Слышу, майор по комнате затопал, и в этом топанье чувствуется злость.

— Тш-ш! — шиплю Люку. — Хочешь, чтоб майор опять взбеленился?

Он немного притих. Старик Эш и другие негры на кухне возятся, а он сидит на ступеньках снаружи и говорит:

— Я на все готов, что ни скажешь. Я уже все перепробовал, что сам знал и что другие советовали. Дыхание задерживал, водой накачался, тугой стал, как рекламная шина автомобильная, потом уцепился коленями вон за тот сук и провисел вниз головой минут пятнадцать, потом еще выдул бутылку воды не отрываясь от горлышка. Сказали дробину проглотить — проглотил дробину. А она все не проходит. Так что ты мне посоветуешь?

— Не знаю, как ты, — говорю, — а я бы на твоем месте пошел к кургану и полечился у старого Джона Корзины.

Он насторожился, медленно повернулся, смотрит на меня; пес буду, даже на время икать перестал.

— У Джона Корзины? — переспрашивает.

— Точно, — говорю. — Эти индейцы знают такие средства, какие и не снились белым докторам. Он рад будет услужить белому — ведь белые столько добра сделали этим жалким туземцам: мало того, что оставили им эту шишку на болоте, которая все равно никому не нужна, еще и разрешают носить американские имена, продают им муку, сахар, плуги, лопаты и не так уж много и дерут сверх обычной цены. Говорят, скоро их даже в город начнут пускать раз в неделю. Старый Джон охотно тебя вылечит.

— Джон Корзина… индейцы… — говорит Люк, а сам негромко, медленно и размеренно икает. Потом вдруг: — Ни в какую не пойду!

И как будто даже заплакал. Вскочил на ноги, ругается чуть не навзрыд: «Хоть бы кто-нибудь, белый или черный, меня пожалел. Больше суток мучаюсь, не ем, не сплю, и хоть бы одна сволочь пожалела».

— Да я ведь помочь хочу, — говорю. — Конечно, мое дело — сторона. Только мне ясно, что теперь тебя никакой белый уже не вылечит. Но на веревке никто тебя туда тащить не собирается.

И поднялся, вроде ухожу. Зашел за угол кухни и наблюдаю — он снова сел на ступеньки и опять негромко, размеренно: «Иик! Иик!..» И тут вижу в окно кухни, что старик Эш стоит за дверью, тихо так, и голову наклонил, как будто прислушивается. И все-таки я ничего на него не подумал. Вдруг Люк поднялся, постоял немного, посмотрел через окно в комнату, где охотники в карты играли, потом на темную дорогу, ведущую к кургану. Тихо вошел в дом и через минуту вышел с зажженным фонарем и дробовиком. Не знаю, чей это дробовик был, и, наверно, Люк сам не знал и все равно ему было. Вышел и решительно пошел по дороге. Его слышно было еще долго после того, как не стало видно фонаря. Я вернулся на крыльцо и слушаю, как его икота замирает вдалеке; и тут старик Эш говорит у меня за спиной:

— Он туда пошел?

— Куда туда?

— К кургану?

— А бес его знает, — говорю. — Он вроде никуда не собирался. Может, просто размяться решил. Это ему не повредит: сон крепче будет и аппетит завтра улучшится. Верно говорю?

Но Эш ничего не ответил и ушел в кухню. А до меня все еще не доходит. Да и откуда мне знать было? Я ведь не жил в Джефферсоне двадцать лет назад; я тогда не то что дуговых фонарей и двух в ряд магазинов — пары туфель еще в глаза не видел.

Вошел я в дом и говорю им:

— Ну, джентльмены, сегодня вы отоспитесь.

Ведь ясное дело — чем шагать обратно пять миль в потемках, он у кургана заночует; индейцы уж, верно, не такие привередливые, как белые, индейцам он спать не помешает. Рассказал им, но, верите, майору это пришлось не по вкусу.

— Черт возьми, — говорит, — напрасно это ты, Рэтлиф!

— Да я же пошутил, — говорю. — Я только сказал ему, что старый Джон — настоящий знахарь. Я и не думал, что он поверит. Может, он даже не туда пошел, а на енотов поохотиться.

Другие меня поддержали.

— Пускай идет, — говорит мистер Фрейзер. — Авось до утра прошляется. Я из-за него всю ночь не спал. Сдавай, дядя Айк!

— Его уже все равно не догонишь, — говорит дядя Айк, сдавая карты. — А Джон Корзина, может, и правда его вылечит. До того обожрался, дурень, дышать не может. Сидит утром возле меня и шумит, как сенной пресс. Думал уже, придется его пристрелить, иначе не избавиться… Четверть доллара на даму, джентльмены.

Слежу я за игрой и представляю, как этот олух бредет, спотыкаясь, по ночному лесу с ружьем и фонарем — идет за пять миль лечиться от икоты, а зверье смотрит на него из темноты, слышит небывалые звуки и удивляется — что за двуногий зверь такой и на кого это он охотится? Воображаю я себе, как ему обрадуются индейцы, и смешно мне. Майор спрашивает:

— Чего ты там все бормочешь и посмеиваешься?

— Так, — отвечаю. — Одного знакомого вспомнил.

— И тебя бы туда, к твоему знакомому, — ворчит майор. Тут он решил, что пора выпить, и принялся звать Эша. Потом я сам подошел к двери и кликнул Эша, но отозвался другой негр. Когда он вошел с бутылью и закуской, майор взглянул и спросил: — А Эш где?

— Ушел, — отвечает негр.

— Ушел? Куда ушел?

— Сказал, что идет к кургану.

А мне все невдомек. Только подумал про себя: «Что-то больно жалостлив стал этот старый негр. Испугался, что ли, что Люк Провайн заблудится один? Или ему нравится слушать, как Люк щелкает?»

— К кургану? — говорит майор. — Если он там у Джона Корзины нахлещется самогону, я с него шкуру спущу.

— Он не сказал, зачем пошел, — говорит негр. — Сказал, что идет к кургану и что к утру вернется.

— Пусть только не вернется, — говорит майор. — Пусть только налижется!

И играют себе дальше, а я наблюдаю за игрой, как болван, и ни о чем не догадываюсь, только жалею, что этот чертов Эш может испортить всю шутку. Время