же ухитрился огреть ее по боку. Мы думали, что она разнесет все стойло. Изо рта ее пена хлопьями падала на солому. Мы так перепугались, что даже не знали, что нам предпринять: то ли за помощью бежать, то ли самим нападать на Трофима. А он хоть и пьяный был, но близко к Зорьке подойти не смел. Ударит — отскочит, ударит — отскочит. Мы стали просить его, чтобы он не бил Зорьку.

Семка про свою боль забыл, подбежал к конюху и стал уговаривать не трогать лошадь:

— У нее же жеребеночек. Она же не понимает, потому и укусила.

Трофим толкнул Семку ногой, да так сильно, что Семка отлетел и растянулся прямо в навозной жиже. Но тут же вскочил на ноги, нашел что-то похожее на палку и кинулся на Трофима. Трофим, почуяв опасность, прыгнул за перегородку к коню Зяблику и даже перекладину деревянную выронил из рук от страха:

— Что ты? Что ты? — заворчал Трофим: — Убьешь ведь, окаянный!

Мы с Виленом успели перехватить Семку. Отобрали у него железный прут, Семка сразу упал на солому и заплакал навзрыд. Громко плакал, аж плечи вздрагивали. Солому руками хватал и мял.

Трофим прижался к доскам, молчит, тяжело, с хрипом дышит.

На наше счастье в конюшню вбежал Николай Иванович Турбин.

— Что тут происходит? — спрашивает.

Трофим молчит. Лошадки ушами шевелят. Зорька мелкой дрожью дрожит, жеребеночка лижет. Увидела Зорька Николая Ивановича и заржала, как будто пожаловалась: «Ну за что он меня всегда так сильно бьет?..»

Мы с Виленом рассказали, что и как все произошло.

— Мальчишку ударил? Лошадь бил?! — закричал Николай Иванович. Подошел вплотную к Трофиму, глядит на него в упор.

Трофим нашарил рукой короткую доску и заревел:

— Не подходи, убью!

Николай Иванович ловко выбил у него доску из рук, подтянул Трофима, к себе за пиджак и стукнул его по скуле. Трофим вылетел в открытую дверь и упал уже на дворе. Но тут же вскочил и стал искать камень.

Николая Ивановича не так-то просто ударить. Да и сильный он очень. На сельских соревнованиях первое место занял по поднятию двухпудовой гири. Он ее выжал 78 раз. Николай Иванович прижал Трофима к стене и сказал:

— Чтоб я тебя больше не видел, возле конюшни… А за то, что мальчишку ударил, ты еще ответишь!..

— Так он же на меня с железом полез. Убить же мог… — оправдывался Трофим и как-то скис весь.

— Такую скотину, как ты, не жаль и прихлопнуть.

— Отпусти. Задушишь! — взмолился Трофим.

Отпустил его Николай Иванович. Пошел Трофим вдоль забора конюшни, покачиваясь и что-то зло ворча себе под нос. Николай Иванович подошел к Семке. Погладил по голове:

— Успокойся, Сема, больше его в конюшне не будет.

Вот такое дело произошло здесь у нас.

Трофима, наверно, из совхоза выгонят или переведут на другую работу.

Да, Юрка, я ведь, научился сам запрягать. Франта в телегу. Это не так просто, как тебе кажется.

Ну, будь: здоров! Большой привет Ивану Гусеву.

…А хочешь, я новость тебе сообщу? Думал, вытерплю, умолчу, да вот не получается. Юрка, возможно, мы с папой скоро будем в Москве! Свалюсь как снег на голову!

Да, чуть не забыл: вчера увидел нас из окна своего кабинета Георгий Степанович Дзюба и позвал к себе. Сообщил, что режиссеру всыпали за Бусинку по первое число. Дал нам почитать копию приказа. Вот какие дела.

Сейчас уже 10 часов 30 минут вечера. На чердаке надрывается кузнечик. Это ведь он коленку об коленку трет (а получается громко). Скоро засну. Спокойной ночи! Скажи Ивану, чтобы он в молчанку не играл. Что-то он очень короткие письма мне пишет. Да, главную новость чуть не умолчал: Олесю. Капралову мы приняли в нашу компанию. Я доволен. Только она часто на часы смотрит, боится занятия на скрипке пропустить. Семка обрадовался, что Олеся будет с нами, даже в ладоши захлопал. Меня это чуточку разозлило.

— Чего это ты? Уж не влюбился ли, случайно? — спросил я его.

— Нет. Но с ней хорошо, — ответил Семка.

Все. Засыпаю.

A. Костров.

«Прощайте, голуби»

Ребята, тут вот; в самом начале письма, я нарисовал план поселка, чтобы вы могли ориентироваться. Вы знаете, что художник я неважный, поэтому в схеме нашего поселка я только делаю намек штрихом и тут же пишу название, что это значит. Все линии, похожие на провода, будут считаться улицами, елочка — лесом, кружочек — озером или прудом. Правда, карта немножко путаной получилась, сами видите; но пока запомните этот квадрат.

Это дом Сережки Бобрикова. Волосы у него кудрявые, сам белобрысый, глаза черные как угли. Веснушки у него на лице, на ушах, на спине, на коленках и, наверное, даже на пятках.

Ногти он свои грязные грызет с утра до ночи. Штаны носит почти совсем без пуговиц. Держатся они у него на веревке, а иногда на честном слове. Один раз мне довелось услышать, как ему мать выговаривала: «Опять все пуговицы оборвал?! Ты что, откусываешь их и глотаешь, что ли?» Серега огрызнулся: «А зачем мне пуговицы? Так прохладней. Везде продувает!»

Сережке 14 лет. Когда меня Вилен знакомил с ним, то сказал:

— Это наш «Прощайте, голуби». Большой специалист головы голубям откручивать.

Так мы познакомились с Сережкой Бобриковым. Второй раз я его увидел, когда он шел к себе домой, держа на веревке лохматого пса. Пес огромный. Дворняга. «Прощайте, голуби» Полканом его назвал. На одном боку у пса было рыжее пятно и черное, а на другом — черное и коричневое. Одно ухо заваливается. Он был весь в репьях и очень пыльный. Язык набок, как флажок. Хвостом из стороны в сторону чирик-чирик-чирик. Потом стал гоняться за своим хвостом.

— Куда ты его ведешь? — спросил я Бобрикова.

— Да тут недалеко. — Он подвел меня к забору, ткнул пальцем в приклеенную, к доске бумажку. — Читай, — говорит. — Только этот бой уже состоялся.

Я стал читать: «Объявление! Всем! Всем нашим! Сегодня будет бой между псом Полканом и котом Яшкой. Все будет происходить на паляне Зеленуха. Время мачта назначено, как только солнце костьнется поломанной сосны. Приходите, будит очень весела! С. Бобриков».

Прочитал я его воззвание и спросил:

— А ты в каком классе учишься?

— В шестой перевалил. Два года в пятом сидел.

— А объявление ты нарочно безграмотно написал? — спрашиваю.

— Вот еще… — смеясь, ответил Сережка.

— Тут миллион ошибок, — показал я на его объявление.

— Сосчитал! Да тут и букв-то не больше, чем пятьдесят.

— А животных, — спрашиваю, — зачем стравливать?

— Интересно, — говорит. —