Моя нога от колена до лодыжки находилась теперь в лубке, гипс со ступни и бедра сняли. Боль прошла, и я больше не желал себе смерти.

Я слышал, как доктор Робертсон говорил старшей сестре:

– Кость срастается медленно. В ноге слишком вялое кровообращение.

А однажды он сказал ей:

– Мальчик очень бледный… Ему не хватает солнца… Вывозите его каждый день в кресле, чтобы он посидел на солнце. Хочешь покататься на кресле? – спросил он меня.

Я онемел от восторга.

После обеда сиделка подкатила к моей кровати инвалидное кресло. Увидев выражение моего лица, она рассмеялась.

– Теперь ты сможешь ездить наперегонки с Папашей, – сказала она. – Приподнимись, я обхвачу тебя рукой.

Она усадила меня в кресло и осторожно опустила мои ноги так, чтобы они касались сплетенной из камыша нижней части коляски. Но до деревянной подставки, сделанной наподобие выдвижной полочки, они не доставали и беспомощно болтались.

Глядя на подставку, поначалу я очень расстроился, что у меня такие короткие ноги, – ведь это будет сильно мешать во время колясочных гонок, однако быстро утешился мыслью, что отец наверняка смастерит мне ступеньку, до которой я достану, а руки у меня сильные.

Своими руками я гордился. Недолго думая, я уверенно ухватился за деревянные обода колес, но у меня тотчас закружилась голова, и я позволил сестре выкатить кресло из палаты и по коридору вывезти меня в залитый солнцем мир снаружи.

Когда мы проезжали через дверь, ведущую в сад, свежий, чистый воздух и солнечный свет обрушились на меня неистовым потоком. Выпрямившись в кресле, я приподнялся ему навстречу, наслаждаясь сверкающей синевой неба и ласковым прикосновением воздуха к лицу, словно ловец жемчуга, только что вынырнувший из морских глубин.

Три месяца я не видел неба, облаков, не чувствовал тепла солнца. Теперь все это вернулось ко мне, словно заново сотворенное, совершенное в своем великолепии, сияющее, как никогда прежде.

Сестра оставила меня на солнышке возле молодых дубков, и хотя день выдался безветренный, я слышал, как они перешептываются между собой. Отец утверждал, что они всегда так делают.

Мне стало интересно, что произошло с миром, пока меня не было, почему все так переменилось. Я наблюдал за собакой, которая трусила по улице по другую сторону высокого дощатого забора. Никогда еще я не видел такого прекрасного пса: как мне хотелось погладить его и поиграть с ним. Откуда-то сверху подал голос серый дрозд, и его песня показалась мне бесценным подарком. Я смотрел на гравий, на котором стояло мое кресло. Каждый камешек обладал собственным цветом, их тут были миллионы, и они образовывали причудливые маленькие холмики и овражки. Некоторые камешки затерялись в траве, окаймлявшей дорожку, и над ними нежно склонялись изогнутые стебельки.

До меня доносились крики игравших детей и цокот лошадиных копыт. Залаяла собака, а где-то далеко, над крышами домов, разнесся свисток проносившегося мимо поезда.

Листья дубков обвисли, словно нечесаные жесткие волосы, и сквозь них мне было видно небо. Листья эвкалиптов блестели, отражая бриллиантовые блики солнца, отчего у меня зарябило в глазах, отвыкших от такой яркости.

Я свесил голову на грудь и зажмурился, и солнечный свет обвился вокруг меня, заключив в свои ласковые объятия.

Через некоторое время я поднял голову и принялся испытывать кресло, хватаясь за обод, как это делал Папаша, и пытаясь развернуть колеса, но они глубоко увязали в песке, а обочина дорожки была выложена камнями.

Тогда я решил проверить, как далеко смогу плюнуть. Я знал одного мальчишку, который мог доплюнуть до противоположной стороны дороги, но у него выпал передний зуб. Я потрогал свои зубы – все они были на месте и даже не качались.

Внимательно оглядев дубки, я решил, что смогу залезть на все, кроме одного, а на него и лезть не стоило.

Вскоре я увидел шедшего по улице мальчишку. Проходя мимо забора, он колотил палкой по доскам: за ним следом трусила коричневая собака. Этого мальчишку я знал. Его звали Джордж, и в каждый день посещений он со своей матерью приходил в больницу. Он часто давал мне всякие интересные вещи: комиксы, карточки из папиросных упаковок, а иногда и леденцы.

Мне нравился Джордж: он хорошо умел охотиться на кроликов и держал хорька. А еще он был добрый.

– Я бы много чего тебе принес, – однажды сказал он мне, – но мне не разрешают.

Его собаку звали Снайп, и этот пес был так мал, что мог пробраться в кроличью нору, и Джордж говорил, что он готов схлестнуться с любым противником, лишь бы условия были честные.

– Если хочешь преуспеть в охоте на кроликов, нужна хорошая собака, – убежденно говорил Джордж.

Я был с ним согласен, но считал, что хорошо бы завести борзую, если мама позволит.

Джордж придерживался того же мнения.

– Женщины не любят борзых, – мрачно заявил он.

Я тоже так думал.

Я считал Джорджа очень умным и рассказал о нем матери.

– Он хороший мальчик, – сказала мать.

В глубине души я в этом немного сомневался и надеялся, что не такой уж он хороший.

– Не люблю неженок, а ты? – как-то спросил я у него. Это была проверка.

– Нет, черт возьми! – ответил он.

Этот ответ меня удовлетворил, и я заключил, что он не такой хороший, как кажется моей матери.

Увидев его на улице, я страшно обрадовался.

– Как дела, Джордж? – крикнул я.

– Неплохо, – сказал он, – только мать велела мне идти прямо домой.

– А-а, – разочарованно протянул я.

– У меня есть леденцы, – сообщил он таким тоном, словно речь шла о чем-то обыденном.

– Какие?

– «Лондонская смесь».

– Это, по-моему, самые лучшие. А есть у тебя такие круглые, ну ты знаешь, в обсыпке?

– Нет, – ответил Джордж, – эти я уже все съел.

– А-а! Неужели… – огорченно пробормотал я.

– Подойди к забору, я тебе отдам то, что осталось, – поторопил меня Джордж. – Я уже объелся, у меня дома их полно.

Мне и в голову не пришло отказаться, но после лихорадочной и бесплодной попытки привстать я сказал: