ни поставляет непосредственно научные познания, ни проявляет, ни в малейшей степени способности заменить их; во-вторых, потому что она – как всего лишь «рефлексия» – тормозит прямой и свежий ход воли к познанию и мешает ему; наконец, потому, то она считает «опасной» тягу к сомнениям – как питательную почву. Это отталкивание философии – вплоть до формы простого прохождения мимо нее – в большинстве случаев более серьезно, чем прилежность трудов носителей философской учености. По большей части отвергание проистекает из религиозных, политических и художественных точек зрения. То, что философия исторически возникла первой, принимается к сведению как историческая достопримечательность, порой это даже специально подчеркивается, чтобы предостеречь от философии, причем как особенно впечатляющее средство для отпугивания используется ссылка на постоянное изменение точек зрения и противоречивость результатов.

Далее, мы обнаруживаем:

4. безразличие по отношению к философии. Оно процветает преобладающим образом в сфере философской учености, но также и там, где «жизненно важные» области задач (техника, хозяйство, науки и, наконец, общее «производство культуры») полагаются исключительно на расчеты и действия человека. Здесь не просыпается ни усилие, которое требуется, чтобы сделать философский выбор, ни доходит дела до отвергания философии или принятия ее позиции. Великие мыслители, то есть даты их рождения и смерти, становятся порой максимум поводом для совершенно «никого не обязывающего» празднования в память о них, причем, собственно, празднуется только сам факт, что эти даты еще не позабыты. Так, если назвать такие «праздества» недавнего времени, даже при самых прилежных исследованиях невозможно усмотреть, что должны были принести существенного для философии торжества в честь Гегеля в 1931 году и Декартовский конгресс в 1937 году – ведь это было взаимное подтверждение участия в философии как предприятии со стороны всех, кто причастен к нему.

Далее, мы обнаруживаем

5. все это – историческое перенятие отдельных философских учений, историческое калькулирование-регистрацию всех философий, отвергание философии, откровенное или скрытое безразличие к ней – нагромождено друг на друга, свалено в одну кучу – так, что как угодно и непонятно, на каких основаниях, вдруг оказывается, что преобладает то одна, то другая «позиция». Господство этой мешанины, в которой может отметиться, заявив о себе, любой пишущий или ораторствующий, а потом затеряться, внеся свой вклад в умножение «литературы» – это подлинный признак отсутствия постижения смысла. Это состояние присуще Европе не меньше, чем Америке и Японии.

Такое планетарное отсутствие постижения смысла, которое – по сравнению с политическими и религиозными позициями, основанными на вере – есть только уклонение, а не мастерское овладение, ныне будет избавлено нами от рассмотрения в сущности его. Было бы роковой ошибкой, если бы мы просто отставили в сторону это состояние мира как нечто, не имеющее никакой ценности, как упадок и немощь.

И еще большей ошибкой было бы мнение, будто это состояние в эпоху неспособности и невлечения к сущностному слову, можно было бы устранить в один прекрасный день разом посредством публикации какой-нибудь «книги».

Почему мы говорим «отсутствие постижения смысла»? Нигде во всех этих «отношениях» к философии не господствует постижение смысла ее сущности – в том виде, что ей следует мыслить, ставилось бы под вопрос и воспринималось бы во всей полноте заслуженности этого вопроса, в понимании всей полноты его ценности – без подпорок и без защиты, без уверток и отговорок, однако, с одной лишь той готовностью натолкнуться здесь на подлинную необходимость философии, которая проистекает из единственности ее сущности. Если бы дело дошло до такого постижения смысла, можно было бы уже на протяжении нескольких десятилетий уже не множить никакую «философскую литературу».

Такое постижение смысла возможно только как спор-полемика с историей, в каковой истории «бытийствует» одна философия. Поэтому мы должны учиться все яснее и яснее знать, что подразумевает такой «спор-полемика» – «как раз в отличие от исторического опровержения. Да, это даже существенное условие для осуществления спора-дискуссии – знать, что она не может быть «опровергнута» и не ведется с целью опровержения. Каждый существенный мыслитель неопровержим (существенный мыслитель – это тот мыслитель, который обрел в истории пра-бытия всякий раз изначальное, а потому уникальное-единственное основное положение). Неопровержимость подразумевает тут, скажем, не только то, что «некоторой системе» мог ли бы быть противопоставлены контр-доводы и основания для доказательства ложности и неправильности – как полной, так и частичной, – а что такой подход сам по себе уже несообразен и негоден, а потому означает выпадение из философии.

Почему? Потому, что с каждой основной позицией-установкой всякий раз со-устанавливается сущность истины и, тем самым, философская истина; никакое определение сущности истины не «противостоит» другому в смысле простого отвергания; а потому также не выступает по отношению к нему как перенятие-заимствование.

Однако, пожалуй, основные позиции-установки всякий раз в соответствии с их изначальностью «противо» – стоят друг другу взаимно, причем они всякий раз сами по себе и от себя – всякий раз в своей уникальности-единичности – обосновывают сообразную сущности историческую единственность – уникальность бытия и его истины – и это значит, взывают возвыситься к его необходимости. Отсюда вытекает требование: снова и снова возвращаться к этим основным установкам-позициям, чтобы посредством спора-дискуссии с ними пробиться в уникальную единственность изначального вопрошания.

Спор-дискуссия есть встречное вопрошание –

1. такое, что обе основополагающие позиции «исключают» друг друга, и тем самым только и обретают взаимо-«противо»-стояние друг к другу, подвигая себя к унивельному единению;

2. такое, что это исключание в то же время есть отсылание-указание на необходимую принадлежность к единственно сомнительному и достойному вопрошанию мышления.

(Тем самым, для исторического спора-дискуссии такого рода нет никакого дальнейшего перехода в снятие, а есть только неуравниваемость нетождественности по причине каждый раз уникальности-неповторимости.

Для этого потребно, конечно, определенное историческое знание, (а не просто исторические познания-сведения) – потребно знание, которое приходит только из изначального вопрошания, чтобы постигнуть в сущностно неуравниваемом-неотождествимом как таковом именно принадлежность к уникально-единственному (и к его нерасчислимости – невысчитываемости и чтобы и избежать опасности уравнивания до надлежащего быть мыслимым, как пустая общность во всем, каковая «общность» сводится как раз к существованию наособицу и к соответствию основным словам-рубрикам и расхожим терминам (Но – слово!)

Однако в сущности всего исторического – тем более, в сущности сотворенного в мышлении и поэзии-сочинении) заложено то, что «man» может приниматься общественным мнением так или иначе, как угодно, не неся ответственности за последствия; и для современной эпохи историзма это дает бесконечное множество возможностей.

Можно, например, философию Канта (в чем она состоит?) считать неправильной (и что это значит?). Можно из этого и из доказывания ее неправильности сделать профессию и дело всей жизни. Только это –