о проклятии торговца, а дорогой алкоголь лился рекой. Их разговор был громким и хриплым, но даже сквозь него неумолимо пробивался собачий лай, и Соваж крикнул одному из своих спутников:

— Боже мой, Арман! Может, ты пойдешь и заткнешь свою чертову тупую шавку? У меня от нее голова разболелась.

— Ты уверен, что это не дешевое вино, которое ты нам даешь, вызывает у тебя головную боль, Соваж? Мы все знаем, что ты держишь хорошие вещи под замком, скряга ты этакий, — огрызнулся Арман, вставая.

— Как будто ты хоть что-то смыслишь в вине! — крикнул ему вдогонку Соваж.

Когда Арман вышел из комнаты, дом сотрясла странная дрожь, как будто его медленно тащили по каменистой земле.

Тихо хлопали двери и ставни. Затем в кухне раздался грохот падающих кастрюль, от которого несколько человек заметно подпрыгнули, и Соваж увидел, как бренди в его бокале задрожало, а затем расплескалось по ободку, липкое и золотистое. Он неуверенно ухватился свободной рукой за край стола и поднял глаза вверх, когда со стропил над ним посыпалась пыль.

Сотрясение земли прекратилось так же внезапно, как и началось, и когда мужчины нервно переглянулись, кто-то позади Соважа заметил:

— Ну, если это была месть торговца, то он мог бы просто помять одну из твоих кастрюль, Соваж.

В наступившей тишине собака Армана еще громче залаяла — пронзительный скулящий протест, который еще сильнее действовал Соважу на нервы теперь, когда его товарищи замолчали.

Выбитый из колеи, он вскочил на ноги и закричал, направляясь к двери:

— Заткни это глупое создание, Арман!

Раздался пронзительный визг, когда Арман пнул собаку ногой, но она не переставала лаять, и когда Соваж подошел к ней, он увидел, что она визжит у двери. Он оттолкнул Армана в сторону и развязал веревку, удерживавшую ошейник собаки. Он дал ей такой пинок, что она с воем исчезла в ночи.

— Ради Бога, Соваж! — запротестовал Арман: — Мне может потребоваться несколько часов, чтобы найти ее сейчас.

— Она вернется, когда будет готова, — огрызнулся Соваж. — Вернись в дом, а то жара спадет.

— Соваж!

— Я не виноват, что твоя собака идиотка.

— Нет, забудь о ней, смотри!

Пьер Соваж посмотрел в ту сторону, куда показывал Арман, и раздраженно пожал плечами:

— Что?

— Посмотри на это.

— Посмотри на что, Арман? Я вообще ничего не вижу. Пляж совершенно пуст.

— А где же море?

Соваж уставился на него, как на идиота.

— Сейчас отлив, Арман. Насколько ты пьян?

— Да, — нахмурился Арман, — отлив уже начался, но этого не должно быть.

— Ну, это, очевидно, не так, потому что его там нет. Да что с тобой такое? Заходи, ты такой же тупой, как и твоя чертова собака.

— Я не вижу моря, Соваж. Я никогда раньше не видел его так далеко.

— Да кому какое дело, Арман? Ты же больше не рыбак, какая разница?

Пьер повернулся, чтобы вернуться в дом, но сильная рука Армана удержала его.

— Соваж…

— Что еще?

— А это что такое?

Соваж раздраженно фыркнул и, прищурившись, посмотрел на горизонт:

— Я ни черта не вижу.

И все же в голосе Армана было что-то такое, что заставило его вглядеться в темноту, раздраженно прищурившись.

Но он ничего не видел. Затем погасла низкая звезда, а затем еще одна, когда линия тени медленно поднялась на горизонте.

— Что это? — медленно прошептал Соваж.

Они стояли и, молча, смотрели, как темнота поднимается перед ними подобно савану, их брови были нахмурены в ужасе, а разум затуманен алкоголем. Поднялся ветерок, принеся с собой запах океана и звук, похожий на отдаленный гром.

И только когда огромная волна начала превращаться в белых лошадей, двое мужчин, наконец, поняли, что это такое.

— Беги, — прошептал Соваж, и они обернулись, бокалы выпали из их рук и разбились вдребезги, когда цунами обрушилось на остров.

Стена темной воды обрушилась на землю, как кулак. Дома и жизни были разбиты вдребезги с разрушительной яростью, которая вырвала деревья с корнем и сровняла с землей строения. Вздымаясь и кипя, море рвало сушу, смешивая ее с солью и водой океанского дна. Затем, схватившись, как огромный коготь, бурлящая вода отступила, увлекая за собой все следы разбойников и не оставляя после себя ничего, кроме опустошения.

Когда забрезжил рассвет, жители Дальнего побережья, наконец, пришли посмотреть, что же такое буйное неистовство океана произвело на остров. Они пришли в ужас, увидев, что земля так исказилась; акры леса и плодородной земли были поглощены морем. Только большой песчаный залив остался под краем более высокой земли, которая была нетронутой. С этой возвышенной точки они смотрели вниз на пустырь.

Медленно кружили вороны, некоторые осторожно садились на предательские скалы к югу от залива, где год назад потерпел крушение последний из пяти испанских кораблей.

Сам океан снова был спокоен, и только собачий лай нарушал тишину. Солнце поднялось в ясном небе над землей, которая навсегда останется бесплодной и покрытой песчаными дюнами.

Скала ведьм

Из всех девушек, живущих в рыбацкой деревушке Ле-Хок, была Мадлен, которая считалась самой красивой. Это мнение, однако, как правило, выдвигалось мужчинами деревни. Женщины спешили заметить, что Мадлен, пожалуй, слишком высока для девушки, и ее блестящие черные волосы были немного суровы против бледной кожи. Ее карие глаза были слишком темными, они указывали на это, поскольку все знали, что голубые глаза предпочтительнее. Она была слишком сообразительна и самоуверенна, чтобы считаться по-настоящему женственной. Слишком высокие скулы делали ее похожей на иностранку. Она слишком тихо смеялась, и ее улыбка была слишком широкой. Она была книжницей и говорила о вещах, которые они не могли понять.

Мадлен, заключили они, на самом деле не была чем-то особенным, и было трагической загадкой, почему Хьюберт — высокий, красивый, очаровательный Хьюберт — оказался так неловко влюблен в нее.

С детства Хьюберта завораживали истории о привидениях и сказки о волшебстве фейри, которые были распространены по всему острову. По вечерам, когда Мадлен была занята, уткнувшись носом в книгу или за шитьем, Хьюберт отправлялся на поиски сверхъестественных существ, описанных в легендах.

— Веселись, Хью, — пробормотала Мадлен, когда подняла книгу и поудобнее устроилась в своем кресле.

— Знаешь, Мадлен, — сказал Хьюберт, наклоняясь, чтобы поцеловать ее. — Если хочешь, чтобы я остался, мы могли бы свернуться калачиком и…

— Не раньше свадьбы, Хьюберт, — сказала Мадлен, поворачивая страницу. — Ты же знаешь, что занавески у каждой старой тетки в деревне будут дергаться, когда они будут смотреть, пока ты не уйдешь отсюда