Шрифт:
Закладка:
– Мне бы тоже хотелось научиться иногда исчезать. Только у нас на Юге тумана не бывает.
Дерна нажимает кнопку звонка под табличкой.
– А что здесь написано? – спрашиваю я.
– «Бенвенути».
– То есть «Добро пожаловать»? Это для нас написали?
Она усмехается:
– Нет, что ты, это фамилия моего зятя.
Дверь открывает темноволосый паренёк с почти прозрачными светлыми глазами и щёлкой между передними зубами. Он обнимает и целует Дерну, а за ней и меня.
– Значит, ты и есть тот мальчик, что на поезде приехал? Я вот ещё никогда не ездил. Тебе понравилось?
– Тесновато, – отвечаю я.
– Эй, это же моя куртка! Я её всю прошлую зиму носил! – по коридору к нам несётся другой мальчишка: темноглазый, с меня ростом.
– Моя, твоя… это что вообще такое? Ему она нужнее, – ворчит высокий худой синьор с рыжеватыми усами и небесно-голубыми глазами. – Роза, неужели мы вырастили сына фашистом?
– Да уж, нечего сказать, достойную встречу вы устроили несчастному ребёнку, который и так бог знает что пережил! – кивает жена и, не спуская с рук малыша, жестом приглашает меня пройти в гостиную. – Прости, мы ведь даже не представились: я – Роза, кузина Дерны, вот этот усатый остряк – мой муж Альчиде. И наши мальчики: Риво десять, Люцио скоро будет семь, а Нери ещё и года нет.
Запомнить эти имена с первого раза у меня не получается – приходится повторить по меньшей мере трижды. У нас-то детей обычно называют Джузеппе, Сальваторе, Миммо, Аннунциата или, там, Ленучча. Бывает, и прозвище прилипнет: Хабалда, Тюха, Долдон, Лунь, Пёсья Морда – тогда настоящего имени уже никто не помнит. Я, например, так с ходу и не отвечу, если меня спросить, как Долдона на самом деле зовут.
Здесь, на Севере, всё иначе. Альчиде говорит, мол, имена детям он сам придумал, ни в каких церковных календарях их не найдёшь – вроде как он вообще в святых не верит. В календари – да, в Бога – нет. И когда зовёт всех детей вместе, кричит: «Риво-Люцио-Нери!» – тут он смотрит на меня, будто чего-то ждёт: видимо, чтобы до меня дошло. А потом разражается таким хохотом, что усы дрожат. У нас в переулке ни у кого усов нет, кроме Тюхи, но она женщина, так что это не в счёт. Я тоже смеюсь, чтобы его порадовать. Точнее, делаю вид, потому что шутки не понимаю.
Дерна прощается и уходит на работу: говорит, заберёт меня позже. Муж Розы тоже собирается: его ждут в каком-то важном доме, где денег куры не клюют, а дети в музыкальной школе учатся. Он им должен пианино настроить.
– Я у себя дома тоже в музыкальную школу ходил!
– И на каком же инструменте играл? – топорщит усы Альчиде.
Я чувствую, что краснею – даже лицо горит.
– Что вы, дон Альчиде, какие ещё инструменты? Я туда ходил снаружи постоять, музыку послушать, пока подругу дожидался. Её Каролина зовут, она на скрипке играет. И говорит, у меня слух хороший.
– А ноты знаешь? – спрашивает он, приглаживая усы.
– Ага.
– Все семь?
– Ага, – отвечаю. И рассказываю, чему меня научила Каролина. Он, похоже, очень рад. Обещает, что когда-нибудь отвезёт меня в магазин, где эти пианино продают.
– И даже клавиши потрогать можно?
– Конечно, можно. Жаль, из моих детей никто страсти к музыке не проявил, – вздыхает он. – Хорошо, что он приехал, правда, Роза?
Люцио корчит мне рожи, как бы говоря: это мы ещё поглядим.
– А вырастет из тебя помощник, так и карманные деньги перепадут!
– Я вот уже год как получаю, – вмешивается Риво, демонстрируя щель между ослепительно белыми зубами. – В хлеву работаю, коровам воду ношу.
– Зато и пахнешь навозом, – поддразнивает его младший брат.
– У нас здесь все работают, каждый своим делом занят, – строго обрывает отец.
– Знаете, дон Альчиде, мы с моим другом Томмазино больше тряпичничали, но, думаю, я и с пианино справлюсь. Комар носу не подточит!
Он снова приглаживает свои рыжеватые усы и протягивает мне руку:
– Что ж, похоже, помощника я нашёл. Вот только… придётся тебе перестать звать меня «доном». Я ведь не приходской священник!
Люцио нахально хохочет.
– Это как хотите, – говорю. – И как же мне тогда вас звать?
– Можешь – папой, – серьёзно отвечает Альчиде. И Люцио больше не смеётся. Да и я тоже.
16
– Пока, увидимся вечером, – Риво провожает отца до двери, целует на прощание. Люцио, достав из кармана мраморные шарики, начинает гонять их по коридору. Я молча машу рукой: не могу заставить себя назвать Альчиде папой. Мне всё кажется, он пошутил. Был у нас в переулке один синьор, сухонький, набожный, в очках – вылитый Папа римский с картинки, так стоило нам с Томмазино его увидеть, мы тут же увязывались следом, вопя: «Благословите, ваше святейшество!» Но с чего бы мне называть Альчиде папой? Он ведь и сам говорит, что не священник.
Роза собирается в огород за овощами, Риво берёт ведро – пора поить коров. Говорит, помимо огорода они держат кое-какую живность: кур, правда, мало, зато несутся хорошо. А ещё он учится доить, но это дело непростое, особого обхождения требует. Риво вообще много знает и хочет всё сразу мне объяснить: и про воду, и про удобрения, и про молоко, что получают от коров, и про сыр, который из этого молока делают. Скотина у них не только своя – хлев сразу несколько семей держат и все по очереди там работают. Что выращивают – съедают, а то немногое, что остаётся, сносят на рынок. Я хочу рассказать, что тоже торговал на рынке – вместе с Томмазино, когда мы крыс продавали, – но Риво не слушает, знай себе тараторит без умолку, а сам тем временем натягивает куртку и высокие сапоги, как у пастухов. И меня спрашивает, мол, не хочу ли я с ним в поле, скотину посмотреть. А я молчу: ни да, ни нет. Только думаю: похоже, права была Тюха, это нас работать привезли.
– Риво, хватит забивать мальчику голову своей болтовнёй! Оставь его в покое хоть ненадолго, он ведь только приехал! Прости, Америго, у этого парня шило в одном месте…
– Что у него?
– Шило… Ну, в смысле, ни секунды спокойно высидеть не может, а рот и вовсе не закрывается…
– А, понял! Мама обычно говорит: «Наказание Господне»!
Риво заходится смехом, и я за ним. Один Люцио, даже не улыбнувшись, продолжает гонять свои шарики. Роза надевает рабочие ботинки, все заляпанные грязью, открывает дверь, но с порога оборачивается.
– Люцио, крикни меня, если малыш
