Да и сам Колышкин стал вести себя теперь более независимо. Особенно после первой получки, когда он принес жене около пятидесяти рублей, утаив некую толику на «маленькую». И что главное, дед Иришка почти совсем перестал болеть.

— Некогда, — заявил он бригадиру Семену Гаврюшову, когда тот справился о его здоровье. — Подумай, Семен Иванович, доярки принимают меня в свою бригаду. Говорят, раз решили бороться за этот… коммунистический труд, то и старики пусть подтянутся.

— Правильно, Ириней Петрович, — сказал бригадир.

Дед Иришка пришел на ферму довольный. Он с удовлетворением отметил, что с каждым днем на Рыдалочке навозных нашлепок становится меньше и меньше, а Ясная вроде бы не так уже совестится своей клички.

Семен Гаврюшов внимательно следил за Колышкиным. Он все время ожидал, что в один прекрасный день Иришка подойдет к нему и заявит, что «душа перестала лежать» к этой работе. Но шел день за днем, месяц за месяцем, а старик исправно ходил на ферму. Прошло два года.

Недавно в райцентре к автобусной станции подошел плотный, с бородкой торчком, в сером костюме в полоску и такого же цвета плаще старик. Он потоптался на меди кленовых листьев, поставил около ног ядреный ивовый саквояж и, ни к кому не обращаясь, оказал:

— Все едут, все куда-то едут. Думают, машин стало много, то и надо туда-сюда шастать.

— Так ведь и ты, дед, куда-то нацелился, — отозвался конопатый паренек в вельветке.

— Верно, — живо подхватил старик. — Но у меня особ статья. Я еду, доложу вам, по заданию.

— Ответственное, должно быть, задание, — усмехнулся парень. — Не в саквояже ли спрятано?

— Там, мил-человек, там, — не замечая иронии, ответил старик. — А дано оно мне, как бы сказать поточнее… за призвание.

— На печи лежать?

Дед Иришка, а это был он, вместо ответа достал из саквояжа какую-то бумагу, свернутую трубочкой.

— Видишь? — лукаво спросил он парня.

— Ходатайство о пенсии.

— На, посмотри, — подал бумагу дед.

Парень взял бумажную трубочку деда Иришки и вслух прочитал: «Путевка… В дом отдыха…»

А дед Иришка меж тем комментировал:

— Не ехал, но заставили. Бригадир так и сказал: «Отдохни, Ириней Петрович, очень ты нужный для колхоза человек».

ПТИЧКИ НЕБЕСНЫЕ

ПО БЕРЕГУ спокойного, похожего на огромную серебряную монету озера Чары, я подходил к третьей бригаде колхоза, носящего поэтичное название «Ясное утро». Стояла такая прекрасная погода, когда особенно свежо ощущается русская золотая осень. Кругом было столько оттенков света, что, казалось, невидимая рука размельчила солнце и посыпала им землю.

По берегу озера тянулось большое поле озимых. Редкая изгородь, в три жерди, предохраняла посевы от скота. Рожь уже взошла и буйно разрасталась. Я шел и думал о той большой силе жизни, которая скрыта в этих нежных цвета зеленого бархата побегах.

— Куда забралась, окаянная, — вдруг услышал я высокий женский голос. — Все бы ты блудила!

Я оглянулся. В стороне, на пригорке, спокойно паслась на колхозной озими толстобокая с пощербленными рогами коровенка. К ней, размахивая суковатой палкой, подходила маленькая сутуловатая старушка в вязаной кофте. «Я вот тебя!» — грозила она, но корова не обращала на старушку ни малейшего внимания. Вот старушка замахнулась, но не успела палка опуститься куда следует, как корова взбрыкнула, нагнула голову и бросилась на старушку. Дальнейшее произошло в мгновение ока.

Я помог старой колхознице согнать животное с озими и, кивнув вслед удаляющейся коровенке, спросил:

— Ваша?

— Станем мы такую держать, — ответила она и, как показалось мне, даже обиделась.

— Чья же?

— Известно, что не колхозная, — старушка стащила с головы ситцевый платок н поправила седые волосы. — Есть тут у нас один такой… Колхозник не колхозник, а так, одно название. Птичкой божьей народ окрестил. Интересно? Интереса тут мало. Посмотрели бы на него: здоров, как бык, а работает, как распоследний лодырь. Ну, и жена ему под стать. Нигде не работает. Когда-то училась, но в интеллигенцию не вышла, по уму, видать. Да и к колхозному делу не приросла. Живут, что им не жить, лучше любого… птички божий.

Старушка на минуту смолкла, а потом спросила:

— Откуда будете? Я оказал.

— Ах, из газеты… Не часто у нас из газеты бывают. Фамилию свою, родной, скажу, мне бояться нечего. И птичек этих скажу… Только вы их так и назовите, когда писать будете. Верней будет, чем, скажем, Журавлевы.

— Но почему же — птички божий?

Колхозница внимательно посмотрела на меня, потом просто ответила:

— Стишок такой есть о птичках божьих, которые не знают ни заботы, ни труда. Вот и эти им под стать. Только разница есть. Наши колхозные птички ни заботы, ни труда в колхозе не ведают. А для себя знают, где можно полакомиться. Помню, весной Журавлев напросился пахать. Дали ему хорошую лошадь, плуг. И что же думаете? Посадил сбою картошку, а потом: «Спинушку разломило, мочи нет». У таких особливо рука к себе гнется. Выпросил в колхозе поросенка — не заплатил. Взял петуха, мол, курам что-то невесело, не вернул. Отшутился: «Он, мол, к нам в дом вошел». И не стребовали, вот беда! Для себя Омела из белой редьки красный сироп добудет.

Недавно как-то говорю ему: «Ермил Иванович, уж не отморозил ли ты совесть в лютую стужу? Колхоз тебе все дает: недавно бревна для нового дома подвез, а ты — тринадцать трудодней в месяц! Мне шестьдесят, а в работе за молодым гонюсь». Молчит, себе на уме. Махнула я рукой: говорить с ним, что глину жевать.

Колхозница остановилась, о чем-то раздумывая, потом продолжала:

— Хотя мне не по пути, но, пожалуй, провожу вас до бригадира. Один найдете? Ладно, время, надо сказать, дорого. Все по бережку вам. Вон там дома, то будет Обшара.

Через пятнадцать минут я был уже у хутора, носящего странное название «Обшара». У крайнего дома остановился, решив зайти напиться. Только открыл калитку небольшого садика, обнесенного высоким частоколом, как чуть ли не на грудь мне бросился матерый рыжий пес. Я палкой отогнал его и подошел к крыльцу. Домик со всех