Ванька не заставил себя долго просить и юркнул хорьком в горловину.

— Кочегара спроси, у него часы с заводом! — запищал ему кто-то вдогонку.

— Половина двенадцатого! Пушка еще не вдарила и шар не упал [12], — заявил, моментально вернувшись, Ванька.

— А жрать хочется! — заметил один.

— Будет время, а пока работай! Ну, вы! Мишка, брось курить! — стал распоряжаться старшина.

Все опять схватились за молотки, и «сердце» забилось. Стук сделался до того сильным, что казалось, «сердце» не выдержит и разорвется на части.

«Чи-и-жик-пы-жик, где ты был?» — выстукивало это гигантское «сердце».

Я в изумлении посмотрел на старшину.

— Это они опять балуются, — заметил он.

«На Фонта-а-нке во-одку пил!» — продолжали в такт выстукивать по дымогарным трубкам и топкам шарики.

«Выпил рю-умку, выпил две!» — выводил кто-то двумя молотками на заогненном ящике.

«За-а-кружилось в голо-о-ве!» — продолжали остальные.

— Дурачатся, — заметил мне опять старшина, — потому что обед скоро. Собрались вместе и наигрывают. А там вот, посмотрите, в «козла» жарят.

Я посмотрел в угол.

Два шарика уселись верхом на топку. Перед ними — свеча, и у каждого в руках — карты.

— Пас!

— Пас!

— Семка, плати копейку!

«Бах!» — грянула на бульваре пушка, и все встрепенулись.

— Снедать, снедать!

И мимо меня один за другим стали проскальзывать шарики.

— Снедайте, только живее! — крикнул старшина. — Надо котел кончать скорее! Мишка, на десять копеек, ступай на набережную и купи мне на одну копейку печенки, только с рисом, на две — селедки, а на остальные — огурец, хлеба и фунт яблок!

— И мне, мне тоже! — пристали два шарика к бойкому мальчишке в синей куртке и со скошенной набок на курчавых волосенках английской шапчонкой.

Мишка зажал в кулак деньги и испарился.

В ожидании его старшина и два шарика подсели ко мне поближе, и один задымил окурком. — Сколько времени вам полагается на снеденье? — спросил я.

— Час!

— Отчего же вы не выходите?

— Да так, не хочется, привыкли!

— Показать фокус? — вызвался шарик помоложе.

— Покажи!

Он поднес ко рту свою детскую ладонь и харкнул.

— Смотрите!

Я посмотрел. На ладони у него оказался большой черный комок, перемешанный со слюной.

— Еще раз! — заявил он. — Кха!

Шарик харкнул второй раз, и получился комок побольше.

— Кха, кха! — Он харкнул несколько раз подряд, и первоначальный комок вырос в довольно большой и черный шарик.

— Вот вам и шарик! — рассмеялся во весь рот мальчик и протянул мне сфабрикованный им, скатанный упругий шарик.

— Фокус! — согласился я.

— А я могу много таких шариков сделать. Весь день буду делать. У меня здесь этого материалу много, цельная фабрика! — И он ткнул пальцем в свою плоскую грудь.

— Какой же это материал?

— А этот самый! — И мальчик указал на трубы и топки. — Накипь! Накипь ведь в рот летит. Котел-то мы чистим, а нас почистить некому. Послать разве туда в грудь шариков да с молотками?! — И шарик усмехнулся. — Накипь у нас оседает на кишки и на сердце. Сердце когда-нибудь да разорвется, лопнет!..

— Разве ничем нельзя изнутри накипь выгнать?

Шарик махнул рукой.

— Ничем! Может быть, водкой. Пьют ее угольщики, полежалыцики, смольные, я сам пил. И пьют они здорово. Что ни зарабатывают — пропьют. Водку мешают с перцем и махоркой. А из нутра все-таки пыли выгнать не могут. Все плюют да плюют черным. Один так пил, все думал пыль выгнать, пока зайчик не засел ему в голову. С ума человек сошел. Его в сумасшедший дом и отправили… А мы еще в цистерне и в сальном трюме работаем. В сальном трюме работа тоже тяжелая. Это на самом низу, у пайела (пароходное дно), — маленький трюм такой, как коробка. Сюда вся пакость стекает, весь жир, все масло, которыми машину мажут. И грязная же эта работа! Сидишь, выбираешь руками жир, а жир, сало и вонючее масло тебе — в лицо, рот. Фу! Как черт вымазаешься. Прямо сало с тебя так и льется, и дышать нечем, потому что трюм тесный и нет в нем ни одного иллюминатора и ни одной дырки, куда бы прошел воздух. Работаем мы и на речных пароходах. Здесь котлы маленькие и все снаружи. Зимой работать на них — беда. Холодно. Залезешь и мерзнешь, как волчий хвост. Это в «Родном слове», — пояснил, улыбнувшись, шарик. — Так холодно, что плюнешь, примерно, на топку, приставишь палец, скажешь — раз, два, три! — и пальца не оторвешь, приморожен он. Только и спасаешься, что забежишь на минуту в машинную и согреешься!

— А чем вообще занимаются родные шариков?

— Кто чем может. У кого мать — прачка, а у кого — тряпичница, тряпки и стекло по сметникам собирает. Отец — поносчик, тащит господам с базара по три копейки поноску, а то просто — босяк. А у кого из шариков родных нет. Вот один шарик, так его подбросили. Два года ему было, как его подбросили на набережную. Кормили его стражники в пакгаузах, и спал он по вагонам, в клепках, в стружках и в черепице, пока не вырос.

— И у меня нет родных! — вмешался старшина.

— Где же они?

— Умерли! Отец с ума сошел от горячки. Есть у меня только один братец, поменьше. Тоже шарик. Мы были маленькими, когда умерли отец и мать.

— Вы оба живете вместе?

— Нет, я живу на квартире, а брат спит по приютам.

— Почему так?

— Потому что прошлым летом он потерял дукумент. Его за то на квартиру не пущают.

— И чего вы взялись за такую тяжелую работу?

— Что делать! Я ведь горбун, калека! — вымолвил он, и из глаз его выкатились две слезинки.

Бедный и глубоко несчастный мальчик!

— Вы грамотны? — спросил я, когда волнение его улеглось.

— Я-то? Немного! Пишу, читаю. Да вот остальные без всякой грамоты. Даже складов не знают. Да и где им знать-то. Кто их учить станет. Они не то что писать и читать не умеют, но и ремесла не знают. Что же, накипь чистить — это ремесло разве?! Так и растешь темным, необразованным, отдаешь все силы котлу, портишь грудь, легкие. А вырастешь, стукнет семнадцать — восемнадцать лет, лезть уже в котел нельзя, потому что уже большой. Что же тогда делать?! Грамоте никто тебя не учил, ремеслу — тоже. И идут, делать нечего, кто мешки таскать, кто в биндюжники, кто в угольщики, а кто в пропащие кадыки (карантинные воришки). Вот как! А нас должны учить, и учить должны пароходные общества, потому что мы на них работаем. Пусть