я ловлю себя на том, что смотрю на Шейн снизу вверх. В этих штанах есть что-то странно знакомое. Хотя они не Шейн. Она все еще полностью одета в ту одежду, которая была на ней в тот день, когда ее похитили.

Фелисити. Они должны принадлежать ей.

— Где она, черт возьми? — рычу я, поднимая голову и встречаясь взглядом с Шейн на ступеньках, прячущейся за спинами моих братьев, как будто она в ужасе от того, что я собираюсь выместить на ней свое разочарование. Я бы никогда не причинил ей такой боли, не после того дерьма, через которое я уже заставил ее пройти, но, черт возьми, если бы один из моих братьев захотел испытать меня прямо сейчас, я был бы более чем счастлив переложить свою вину на них.

Шейн кивает в сторону камеры чуть дальше от меня и указывает.

— Она там, — начинает она. — Но…

Я срываюсь с места, поворачиваюсь на пятках и бросаюсь к камере, чтобы обнаружить там чертову неразбериху.

— ФЕЛИСИТИ, — выкрикиваю я, и мои братья мчатся вниз по лестнице.

— Роман, подожди, — слышу я крик Шейн, что бы она ни хотела сказать, сейчас это не важно, важно только добраться до Фелисити.

Я достигаю ее камеры за два больших шага и ныряю в открытую дверь, мой взгляд падает на распростертое на полу тело, я не в состоянии понять, на что, черт возьми, я смотрю. Это не моя Фелисити. Это… это всего лишь оболочка. Ее живот раздут, а ярко-светлые волосы грязные и спутанные. Эти губы, которые могли бы коснуться моих, тонкие и серые, цвет полностью покинул ее тело. Ее жесткое, разлагающееся тело.

— Черт, — я слышу, как Маркус подходит ко мне сзади, его рука опускается на мое плечо и заставляет меня осознать, что я стою на коленях.

Я тянусь к ней, хватаясь за ее идеальную, нежную ручку, не в силах поверить в то, что вижу. Она не может быть мертва, не тогда, когда я только что нашел ее. Моя рука сжимается вокруг ее, раскаленный гнев прожигает меня насквозь. Она выглядит так, словно умерла всего несколько дней назад, и осознание этого вызывает настоящую агонию в моей груди.

У меня щиплет в глазах, такого чувства я никогда раньше не испытывал, и я ничего так не хочу, как вонзить пальцы в чью-нибудь грудь и вырвать сердце прямо из тела.

— БЛЯДЬ, — рычу я, это чувство давит на меня, чувство, которого я не испытывал с той ночи, когда мой отец ворвался в замок и прострелил ей грудь. Тогда она должна была умереть. Я смирился с этим, но она была жива все это гребаное время, а я оставил ее здесь гнить, оставил в руках моего отца, слишком подавленный горем и гневом, чтобы даже сомневаться в этом.

Я подвел ее. Я подвел ее и, черт возьми, никогда себе этого не прощу.

Рядом со мной раздается прерывистый вздох, и я чувствую присутствие Шейн, словно гребаный маяк, зовущий меня.

— Как? — Я тяжело дышу, слова застревают у меня в горле.

Она придвигается ближе, и это каким-то образом делает боль чуть более терпимой. Она опускается на колени, глядя на Фелисити сверху вниз, как будто они лучшие подруги. Она протягивает руку и убирает с ее лица спутанные пряди волос, обнажая впадины на щеках, которые когда-то были полны жизни.

— Твой отец все это время держал ее взаперти, — начинает Шейн, понижая голос до шепота, пытаясь выдавить из себя слова. — Это случилось в ту ночь, когда меня привезли сюда. Она была здесь совсем одна, у нее уже начались роды. Она кричала. Я никогда этого не забуду. Я была заперта в другом конце подвала, но я не могла игнорировать это. Они были наверху, вели себя так, как будто ничего не происходило, и я…

Она замолкает, понимая, что есть более важные вещи, которыми ей нужно поделиться прямо сейчас.

— Я вырубила одного из охранников… того, которого ты только что застрелил снаружи, и я помогла ей. Она была так напугана. Она не хотела тужиться, потому что знала, что сделает твой отец в ту же секунду, как родится ребенок.

Ужас пульсирует во мне, и моя грудь опускается, опасаясь худшего.

— Мой малыш, — выдыхаю я, чувствуя это глубоко внутри. Он ушел. Мой отец убил бы его у нее на глазах, прежде чем убить ее, просто чтобы развлечься.

— Нет, — выпаливает Шейн, беря мою руку в свою и прижимая ее так близко к своей груди, что я чувствую учащенное биение ее сердца под ней. — Она родила прекрасного маленького мальчика, Роман, — говорит она мне, и ее глаза наполняются слезами, когда она вспоминает волшебный момент. — Он был идеален, и, черт возьми, у него были хорошие легкие. Фелисити, — продолжает она, делая паузу на мгновение, чтобы прийти в себя. — Она держала его на руках, и, видеть, как она смотрела на своего сына — это было самое прекрасное, что я когда-либо видела.

Мое сердце сжимается, и агония разрывает меня, как никогда раньше. Я никогда не был так чертовски ревнив. Я бы с удовольствием стал свидетелем рождения моего сына, был бы здесь, когда он появлялся на свет, и увидел ту безусловную любовь, сияющую в глазах Фелисити, когда она впервые посмотрела на него сверху вниз.

— Прекрати ходить вокруг да около, — требую я. — Выкладывай начистоту. Что, черт возьми, произошло?

Брови Шейн хмурятся, и я вижу страх в ее глазах, желание спасти меня от того, что она собирается сказать, но она знает, что мне нужно услышать это так же сильно, как и моим братьям.

— Через несколько минут после рождения твоего сына у Фелисити началось кровотечение. Кровь была просто… повсюду. Я не могла ее остановить, не могла ее контролировать. Она просто продолжала течь, и я запаниковала. Я ничем не могла ей помочь. Клянусь, я пыталась спасти ее, но тут просто… ничего не было, — говорит она с тяжелым рыданием, сжимая мою руку, как будто это волшебным образом уймет боль. — Я ничего не могла сделать, кроме как смотреть, как она умирает, держа твоего сына на руках.

Мой взгляд задерживается на теле Фелисити, и чем дольше я смотрю, тем тяжелее становится.

— Она была напугана? — Спрашиваю я, противореча своим эмоциям, радуясь, что она умерла от осложнений при родах, а не от руки моего отца. — Когда она умирала. Она была напугана?

Шейн качает головой.

— Я так не думаю, — бормочет она. — Она беспокоилась о ребенке. Это все,