общественное порицание. При социальных условиях, которые стремится создать анархический коммунизм, такое безобидное порицание может равняться смертной казни. Важно только одно: всякий договор необходимо предполагает правовое разграничение интересов и внешнее принуждение по отношению к правонарушителю. Ясно даже слепому, что анархический коммунизм не имеет никакого основания говорить об уничтожении права.

Все, что делает анархический коммунизм сводится к отрицанию современного права во имя будущего. Он отрицает право, защищающее частную собственность, чтоб создать право, основанное на общественной собственности. Он отрицает писанное право в пользу обычного. Он изменяет формы принуждения. Это радикальная реформа права, но только реформа.

Такова сущность идеи договора. Ее тенденции в реальной жизни должны внушать еще больше опасений защитникам личной свободы. В самом деле, первоначальное многообразие договоров с течением времени должно смениться более или менее устойчивыми формами отношений. Всякая норма должна приспособиться к среде. Все договорные нормы вращаются в довольно определенных границах коммунального производства. Рано или поздно выработается определенная форма договора не только между коммунами в Федерации и между союзами в Коммуне, но и между личностями в союзах. Все основные типы отношений примут неизбежно наиболее подходящий определенный договор. И перед нами новая стройная система нормативных отношений, новая система права.

Всякая система права нуждается в определенной выразителе, в определенной форме суда. Анархический коммунизм имеет третейский суд. Уже сама идея договора, как мы видели, необходимо предполагает борьбу интересов. Но где есть борьба, там неизбежны конфликты, которых не в силах разрешить сами заинтересованные стороны. Так как договор кладется в основу всех общественных отношений, то необходим всеобщий способ разрешения этих конфликтов. Естественно, что в обществе, которое даже экономическую жизнь перестроило на фундаменте свободного договора, и суд должен быть проникнут этим принципом. Поэтому третейский суд так же мало похож на демократическое правосудие, как коммунистическое производство похоже на капиталистическое. Но перестает-ли от этого третейский суд быть судом?

Многие анархисты-коммунисты отвечают на этот вопрос положительно. Они хотят уверить себя, что третейский суд не авторитарное учреждение, а совещательное. Им кажется что он не выносит постановлений, а выражает как бы мнение экспертизы. Нет ничего более наивного такой аргументации. Если решение третейского суда только мнение, то почему же по одному и тому же делу возможно только одно третейское разбирательство? Разве я не могу обращаться к десяткам других лиц, столь же компетентных, как и третейские судьи? Почему выражение этого мнения обставляется и должно обставляться известными, установленными формальностями? Почему его решения признаются всеми абсолютными обязательно.

Третейский суд не только суд, но и таит в себе самые ужасные пороки этого позорного учреждения. Даже буржуазное правосудие допускает судебные ошибки и судебные преступления. Оттого оно признает кассации и апелляции. Третейский суд берет на себя непростительную, бесстыдную дерзость делать свои решения окончательными. Если современный суд удовлетворяется областью права и считает себя не компетентным в делах личной совести, третейский суд неограничен никакими рамками и может нам свободно залезать в душу, рыться в наших чувствах, как в канцелярских бумагах, и выносить нам порицание иногда такой ужасной формы, что оно равносильно смертному приговору. При современной организации правосудия я могу, по крайней мере, знать хоть приблизительно те нормы, на основании которых будут судить мое правонарушение. В третейском разбирательстве мои интересы, иногда моя честь, моя жизнь предоставлены чистому произволу других лиц. Другой, чужой мне человек, который никогда не переживал и никогда не поймет тех душевных мук, которые привели меня к нарушению договора или „нравственности“, может иметь низость разбирать мою душу по частям, одобрить одно чувство и осудить другое, он может оценивать и взвешивать каждую дрожь моего сердца, подсматривать и собирать мои стоны и мои слезы... И я не могу крикнуть ему в лицо: „Наглец! ты совершаешь самое ужасное святотатство! Ты хуже палача: ты убиваешь не тело, а то, что еще дороже — мою душу, мою гордость. Ты одним своим словом сгибаешь мою спину, заливаешь краской стыда и позора мое лицо... Как может свободный человек жить без горделивого сознания своей незапятнанной чести? А ты грязнишь мое имя, и я должен покорно молчать, потому что я сам или мои обвинители нарядили тебя в шутовской костюм третейского судьи“!... Какой позор! Нужно только немного вдуматься, чтоб почувствовать глубокое омерзение к этой новой форме самого мучительного насилия над душой одинокой беззащитной личности.

Но может ли Анархическая Коммуна отказаться or третейского суда? Нет, не может, потому что он краеугольный камень этого общественного строя жизни. Общество, которое живет коллективным производством, должно рассматривать своих членов как работников, т. е. как воплощение известной доли общественной производительной силы. Доставку этой силы общество не может предоставить капризной фантазии личности. Оно вынуждено гарантировать себя от изменчивого настроения индивида. Как бы общество ни относилось терпимо к свободе личностей, составляющих его, пока оно остается самим собой, пока оно более или менее постоянное общественное целое, оно, в интересах самосохранения, в интересах самих личностей, должно создать некоторую узду произвола его. Эта узда должна своевременно остановить „преступную“ личность, как только она дерзает перешагнуть через ту линию, которая отделяет организованное общество от „анархии“. Такой идеальной уздой является третейский суд. Устами третейского суда говорит оскорбленный Самодержец-Общество. „Я не хочу тебе зла“, говорит оно одинокой личности. Наоборот, в последней счете, я забочусь о твоих же интересах. Мой приговор не наказание, а напоминание. Охваченный судорогой творчества, ты склонен рассматривать природу и людей как объект, как материал для твоей творческой воли. Должно напомнить тебе, что ты заблуждаешься. Мудрые египтяне вносили мумию в зал пиршества, чтоб напомнить пирующим, что жизнь не сплошной праздник, что у порога радостей стучится роковая тайна — смерть. Таким же мудрым “memento mori” является для личности мое резкое неумолимое осуждение. „Я хочу“, дерзко кричит личность и хочет весь мир захватить и претворить в свое „я“. „Ты должен“, тихо шепчу я тебе. Помни, что рядом с „я“ есть „ты“, что твоя свобода кончается там, где начинается свобода другого. Но ты презрительно сжимаешь губы и мечтательно смотришь в даль. Я читаю в гневных складках твоего лба: „Я — единственный, и мир — мое достояние“. Жалкое самомнение!' С таким же правой можно сказать тебе: „Я“ песчинка на дне морской, „ты“ — есть дно морское. И если личность в своей смешной близорукости слишком повелительно и слишком порывисто ставит ребром свое „да“, общество должно-противопоставить ей свое решительное и холодное „нет“. Мое „нет“ есть тонкий хлыст, который больно хлещет твою-гордость. Но это же „нет“ есть мост твоей свободы,