Шрифт:
Закладка:
— Не помню, — сказал Визарин. — Неужто так было?
— Было, — ответила мама. — Я уж не знала, что делать, никак не могу понять, готово ли варенье, ведь переварить тоже страшно, только гляну, а ложка уже со всех сторон облизанная.
— Тогда я взяла и насыпала соли в варенье, — сказала Алиса. — Целую щепотку тряхнула в ложку, ты подошел, схватил ложку, прямиком в рот — и как заорешь!
Засмеялась, но вдруг оборвала смех.
— Мама, что с тобой?
— Ничего, — сказала мама. — Все в порядке.
Глубоко вздохнула, как бы боясь, что не хватит воздуха. Лицо ее резко побледнело, на лбу появились капли пота.
— В постель, — скомандовала Алиса. — Немедленно в постель!
Побежала на кухню, прокипятила шприц, быстро вколола маме камфору со строфантином.
Визарин стоял рядом, смотрел на мамину тоненькую, всю исколотую руку.
— Не больно? Скажи, мама, не больно?
— Нет, Жора, мне уже хорошо.
— Поспи, — сказала Алиса. — Слышишь?
— Не хочется, — сказала мама.
— А ты через не хочу, — настаивала Алиса. — Попробуй, закрой глаза, постарайся уснуть, сном все проходит…
Визарин подивился, как нежно звучит грубоватый Алисин голос, и лицо ее, обычно немного насупленное, похожее, как он считал, на лицо индийского воина, с высокими скулами, постоянно загорелое, узкие глаза смотрят придирчиво, исподлобья, — смягчилось, стало добрым.
«В конце концов, мама — это все, что у нее есть, — подумал Визарин. — У меня Лиля, а у нее никого, кроме мамы».
Вспомнив о Лиле, он незаметно глянул на часы. Время было уже позднее — половина десятого. Лиля, должно быть, места себе не находит, беспокоится о нем, и, как назло, телефон уже четыре дня не работает…
— Как ты, мама? — он наклонился к маме. — Тебе правда лучше?
— Мне хорошо, — ответила мама. — А ты, Жора, поезжай домой, Лиля, наверное, волнуется…
— Лиля волнуется потому, что он ей кушать должен привезти, — вставила Алиса.
Острые глаза ее сразу же приметили сетку, которую он предусмотрительно оставил в коридоре, с батоном, бутылкой молока и еще какими-то свертками и пакетами.
— Ладно, — сказал Визарин. — Я пошел.
— Привет Лиле, — сказала мама.
В коридоре Алиса близко подошла к нему, шепнула а самое ухо:
— Плохо, Жора.
— Что плохо? — испугался он. — О чем ты?
— С мамой плохо. Хуже не бывает.
Глаза Алисы наполнились слезами, она закинула голову назад.
— Это чтобы глаза не были красными, — пояснила. — А то мама все поймет, вернусь в комнату с красными глазами, а она сразу увидит…
— Постой, — так же тихо сказал он. — Почему плохо? Вроде ей уже лучше, она уже сидит…
Алиса невесело усмехнулась:
— Какое лучше? Неужто ты ничего не понимаешь?
Из комнаты донесся мамин голос:
— Алиса, можно тебя на минутку?
— Конечно, — бодро отозвалась Алиса. — Хоть на две!
Однако пошла не сразу, еще постояла, откинув голову.
Визарин пошел вслед за ней.
— Ты еще не уехал? — удивилась мама.
— Еще нет, как видишь.
— Что-то мне холодно, может, грелку сделать?
— Сей момент, — весело сказала Алиса. — И грелку получишь, и чай, самый горячий, самый крепкий…
Визарин наклонился, поцеловал маму в теплый пробор, разделявший ее почти уже сплошь седые волосы.
— Ты стал походить на папу, — сказала мама.
— Чем дальше, тем все больше, — добавила Алиса. — Вот так вот, сбоку, ну прямо вылитый папа!
— Я папу уже не помню, — признался Визарин.
— Немудрено, — согласилась мама. — Сколько тебе тогда лет было? Года два, не больше…
— Если сын на мать, а дочь на отца, тогда они счастливые, — сказал Визарин. — Помнишь, у нас была нянька Фрося, она всегда так говорила…
— Ты походишь на папу, но я надеюсь, что ты счастливый, — сказала мама. — Правда, счастливый?
— Конечно, — ответил Визарин. — Очень счастливый…
— Приходи, везунчик, — сказала Алиса. — Не забывай…
— На днях приду, — ответил Визарин.
На улице ему удалось схватить такси, и он добрался до Серебряного бора уже в двенадцатом часу.
Лиля не спала. Еще издали он увидел ее — стоит на террасе, на плечи накинута его старая лыжная куртка.
Он приблизился, Лиля повернула голову, зарыдала в голос, потом оттолкнула его от себя обеими руками, продолжая плакать все горше, все пронзительней.
Ему бы сказать, что он задержался на работе, или был у начальника, или поехал на какую-то базу доставать ей английские туфли, костюм «джерси», зимние сапожки на меху или еще что-то, но сработал рефлекс природной правдивости.
Черт его дернул признаться, что был у Алисы, навещал маму.
Лиля, не дослушав, упала на пол, он пытался поднять ее, а она не желала подняться и, лежа на полу, билась головой, стучала ногами, крича так, что, должно быть, было слышно на соседних дачах.
— Эгоист, — кричала Лиля. — Себялюбец, вы все, Визарины, себялюбцы, забываете обо всех, только себя помните!
— Лиля, не надо так, — умолял Визарин. — Ну, прошу тебя, встань! Тебе вредно так кричать…
Но она продолжала биться головой об пол и кричать, и он подумал, что, наверное, в детстве это был маленький деспот, который бросался на пол, если что-то было не по нем.
Но он так любил Лилю, что эта мысль, вместо того чтобы раздражать, растрогала его, и он продолжал еще нежнее, еще ласковее уговаривать Лилю успокоиться, подняться с пола…
Лишь под утро, уже около шести часов, они помирились, помирились как будто бы прочно, с поцелуями, страстными объятиями. Все их ссоры большей частью заканчивались подобным примирением, оба они как бы торопились закрепить мир самым что ни на есть практичным, давным-давно испытанным способом.
Прошло какое-то время, Лиля переехала в Москву, к своим родителям, она была уже, как выражался ее отец Теодор Семенович, на полных сносях. Визарину там негде было ночевать. Лилины родители жили в одной комнате, в коммунальной квартире, но Лиля требовала, чтобы он все вечера проводил с нею, и он так и делал, до позднего вечера находился с нею, а ночевать уезжал в Серебряный бор.
Как-то в воскресенье, прежде чем ехать к Лиле, он зашел навестить маму. Алисы не было дома, мама лежала в постели, она теперь все время лежала, читала книгу. Толстенький голубой томик казался особенно массивным в ее исхудалых ладонях.
Мама обрадовалась сыну, приподнялась на подушке.
— Что у вас слышно?
— Все хорошо, — ответил он. — Что читаешь?
— Толстого, — сказала она, — Льва Николаевича, до чего все правда, Жора, каждое слово — одна правда, ничего, кроме правды!
Мама снова откинулась на подушку, закрыла глаза.
— Что, устала?
— Немного. Как Лиля?
— Нормально.
Она улыбнулась.
— Выходит, я скоро буду бабушкой?
— Должно быть,
