— Жора, ну хотя бы ты выйди, посиди со мной и с Алисой…

— Не хочу, мама, не проси, — отвечал Визарин.

— Нехорошо все это, — грустно вздыхала мама. — Как-то не по-семейному…

Она-то понимала все, чувствуя, что сыну нелегко дается решение не видеться с сестрой, но никогда, ни разу не попрекнула его тем, что он слушается жену, поступает так, как жена считает нужным.

Лишь спустя годы Визарин по-настоящему осознал, как тяжело было маме жить вместе с Лилей, все время ощущать на себе ее нервозность, вспышки дурного настроения, к тому же от сына не было решительно никакой поддержки, хотя бы просто молчаливого сочувствия.

Много позднее это все обернулось горестным, непоправимым упреком самому себе у могилы мамы. Он беспомощно проклинал впоследствии свою мягкотелость, уступчивость, искренне поражаясь, как это он мог потакать Лиле во всем, слепо слушаться ее указаний и, самое главное, пожертвовать не только сестрой, но и самым дорогим человеком, кто любил его так, как никто никогда любить не будет, — мамой…

Они прожили вместе более двух лет, он, Лиля и мама. Потом Алиса уехала в командировку, она была ревизором-бухгалтером, постоянно разъезжала по всей стране, и, как раз тогда, когда она уехала в Узбекистан, мама серьезно, видимо надолго, заболела.

Лиля настояла, чтобы Визарин дал Алисе телеграмму, пусть срочно возвращается и берет маму к себе.

— Она дочь, ее обязанность ухаживать за мамой, ее святой долг, — убеждала Лиля, прижимая к груди красивые руки. — Тем более что у Алисы нет и не будет личной жизни, ни мужа, ни детей, ни, полагаю, даже самого захудалого любовника, так что по сравнению с тобой и даже со мной у Алисы уйма времени.

Что касается времени, то и у Лили его было невпроворот. Она нигде не работала, не училась, окончила лишь фармацевтический техникум и больше не пожелала идти куда-либо учиться или работать.

— Успею, — говорила. — Никогда не поздно начать учиться или трудиться, погляжу, как все будет дальше.

Но глядеть было нечего, спустя несколько месяцев после отъезда мамы к Алисе Лиля забеременела, вопрос о дальнейшей учебе или работе отпал сам собой.

Первое время мама чувствовала себя неплохо. Алиса регулярно звонила Визарину, сообщала:

— Пока все нормально…

Он искренне радовался. Кто знает, может быть, и в самом деле случилась ошибка, самая обычная врачебная ошибка, сколько их бывало во врачебной практике? Не только простые доктора, но и самые знаменитые профессора ошибаются на каждом шагу…

Порой, нечасто, Алиса просила по телефону:

— Маме хочется тебя видеть…

— Непременно, — отвечал он. — Я сам так хочу ее видеть…

Лиля никогда не противилась.

— Конечно же, ты должен навестить свою мать…

Он намечал день, когда должен поехать к маме, но именно в этот день на него наваливалось, как нарочно, столько дел: надо было идти в стол заказов, в прачечную, в химчистку, позаботиться о шифере, чтобы перекрыть крышу к зиме, поискать в аптеках необходимые Лиле витамины и лечебные травы.

«Ладно, — решал Визарин. — Как-нибудь в другой раз…»

В другой раз случалось все то же самое. У него хватало времени на все дела, кроме мамы.

И однажды Алиса в сердцах высказала ему все, что о нем думала:

— Не можешь отыскать хотя бы полчаса, чтобы повидать маму…

Он собрался, сказал Лиле, что дальше так невозможно, в конце концов мама серьезно больна и он столько времени не видел ее. Лиля смотрела на него темными, с золотистыми крапинками в глубине зрачков глазами, кивала головой:

— Да, милый, ну конечно же, солнышко, кто же спорит?

Порой она до того бывала ласкова с ним, что он дурел от счастья.

— Я скоро вернусь, Лилечка, — сказал он, торопливо одеваясь в коридоре. — Постараюсь как можно скорее…

И уже открыл было входную дверь, как вдруг Лили застонала:

— Мне плохо, мне очень плохо…

К маме он, разумеется, опять не сумел выбраться. Но все же через два дня, прямо после работы, он отправился не домой, в Серебряный бор, а к маме в Пыжевский переулок.

Дверь ему открыла Алиса. Сказала:

— Хорош гусь! Тебя уж не знаю за чем стоило бы посылать…

Он прошел вслед за нею в комнату, у окна сидела мама в старинном глубоком кресле, обитом выгоревшим темно-зеленым вельветом. Около трех месяцев он не видел мамы, и она вдруг поразила его источенным, изъеденным болезнью лицом, огромными от худобы глазами, внезапно поседевшими волосами, зачесанными по-новому, на косой пробор.

Она по-своему объяснила себе его удивление, сказала:

— Не ожидал, что я уже сижу? Да, как видишь, надоело мне лежать, и я решила встать, уже целую неделю, как доктор разрешил мне сидеть в кресле…

Впрочем, может быть, она поняла все так, как следовало понять, но решила помочь сыну, дать ему возможность прийти в себя, оглядеться, привыкнуть к ее виду, не говорить первые попавшиеся слова о том, что он был очень занят, что она, мама, превосходно выглядит, держится молодцом и скоро будет окончательно здорова.

Она была умная, прекрасно понимала все то, что происходило с нею, и терпеть не могла никаких утешений.

Потом они сидели за столом, пили чай, Алиса придвинула мамино кресло к столу, над столом низко спускалась старинная люстра, памятная с детства: медный шар, утыканный малиновыми, синими, зелеными ядрами толстого русского стекла.

Мамины любимые чашки стояли на столе, синие с белой черточкой по краям, такие же чашки были и у Визарина в Серебряном бору, мама поровну поделила кузнецовский сервиз между сыном и дочерью.

Чай был очень горячий, мама любила, чтобы чай обжигал, и Алиса заваривала его по одному ей известному рецепту, в вазочке темнело самое, по мнению Визарина, вкусное варенье — черносмородиновое; кроме того, Алиса подала домашние крендельки, испеченные ею утром, все было так, как когда-то, когда они жили втроем и никакой Лили не было и в помине.

Вспоминали общих знакомых, соседей, старинных друзей, с которыми долгие годы не приходилось встречаться.

Алиса вдруг заговорила о Кире Мусиновой, недавно видела ее в метро. Это была первая любовь Визарина, и даже теперь, любя Лилю, он все-таки не мог позабыть Киру и, случалось, нередко вспоминал ее.

— Как она? — спросил он, спросил как можно более небрежно, однако маму и сестру трудно было обмануть, обе переглянулись, мама низко наклонила голову, чтобы спрятать улыбку.

— Все такая же, даже еще лучше стала, — ответила Алиса.

Когда-то она не признавала Киру, она вообще недолюбливала девушек, которыми увлекался брат, может быть, это была своего рода ревность. Алиса была старшая, сознавала полную свою непривлекательность, и